Наш последний эшелон - Роман Сенчин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Мне тоже не платят, – вздохнул Юрка. И мы с Серегой тоже вздохнули.
Женя затрясла головой:
– Да за что тебе платить, за пьянство твое?! Я ему квартиру спасла, последние копейки собрала, как дура, чтоб заплатить! Совести у тебя, Светаев, ну ни капли нет, всё пропил!..
Долго и многообразно кричит на бывшего мужа бывшая жена; жаль, нет у меня диктофона, чтоб записать ее монолог, а в памяти весь спектр просто не умещается. Юрка терпеливо молчит, смотрит на Женю, как герой картины В. Е. Маковского «Не пущу». Бьется та в истерике, глаза из орбит вылезают, очки запотели, волосы растрепались, руки воинственно сжались в кулачонки, а мудрый мужчина ждет, когда кончится крик, когда можно спокойно и твердо отстранить эту дуру и сделать свое дело.
И вот – умолкла, устала.
– У меня даже зуб заболел от тебя, – признался Юрка чистосердечно, трогая правую щеку.
– Еще не то у тебя заболит! Еще не то!..
– Хорош визжать!! Зачем мы пришли: дай десятку до вторника. Во вторник принесу сто шестьдесят тысяч рублей!
– Нету у меня, – грустно ответила Женя, – да если бы были – не дала. Не верю я тебе, Светаев. Ты столько раз клялся-божился…
– Хорош!.. Так не дашь?
– Нет.
– Та-ак… Купи пейзаж! Сен, покажи. Такая работа!.. Десять тыщ всего, Жень!
– О господи!
– Не дашь?
– Уходите отсюда, оставьте меня в покое, алкоголики! И ищи давай деньги на развод…
– Фиг тебе, а не развод! Сама ищи. – Юрка надел шапочку с оранжевым помпончиком, повернулся к двери. Лицо бледное, глаза бешеные. – Пошли, чуваки, а то задохнемся от вони!
И мы уходим, в очередной раз хлебнувши горечь неудачи, рассол людской злобы… И мы держим путь на Дальнюю Базу, на край города, в район новой застройки, где находится квартира Юры. И там мы будем сидеть сколько сможем, веселить друг друга, мучиться от трезвости, петь песни и ждать, ждать чуда.
Глава двенадцатая
На дальнюю базу
Вечер заливает Абакан. Доброе синее небо становится грязным, серым и равнодушным, люди ходят быстро, боятся растерять тепло. Озябшие доги, сделав кое-как свои дела у ближнего деревца, тянут хозяев домой. И воробьи замолчали, скрылись на чердаках, дожидаться утра с его неминуемым живительным светом солнца.
Дворами, дворами, скользя и утопая в снегу, тащимся мы на Дальнюю Базу. Проволоки для сушки белья стремятся перерезать нам горло, ветки деревьев тычут в глаза, но мы не сдаемся, мы отступаем организованно, как Старая гвардия из Москвы, отбиваясь, не теряя знамен и чести… Надежда, надежда греет нас и не дает смириться, отдаться воле окружающего кошмара.
Не разговариваем – нет сил; курим в кулак, смотрим вперед и бормочем что-то хорошее, героическое, чтоб сохранить последние капли бодрости…
Нас еще судьбы безвестные ждут…
Да, вдохновенные оборванцы, истрепанные в тяжелых боях, медленно идущие навстречу все новым и новым испытаниям, вечной борьбе во имя высших целей и высших ценностей. Индивиды без трудовых книжек и страховых полисов, выделывающие кульбиты на борту океанского лайнера жизни, давшего течь во всех своих отсеках и трюмах…
На бой крова-вый, свя-той и пра-вый!..
Переставляем ноги, сотни шагов растворяются за спиной, многочисленные килокалории энергии перегорают. Может быть, не напрасно. Предлагаем во все встречающиеся на пути ларьки бесценный пейзаж, но над нами только смеются.
На Дальней Базе мы бываем нечасто: слишком далеко от центра, от главных очагов общественной жизни. Сюда мы приходим только в таких вот, как сегодня, почти безвыходных ситуациях.
Пятиэтажный дом, начатый девятиэтажкой, но недостроенный. Квартира в три комнаты, телевизор, гитара, мешок с картошкой – можно дожить до завтра. А завтра, завтра нас ждут безвестные судьбы и многие другие дела.
Глава тринадцатая
Про молодость
Есть место для лифта, но в пятиэтажках он не положен. По-стариковски кряхтя и отдуваясь, поднимаемся на второй этаж, Юрка находит в кармане ключ от общей двери, отмыкает. Раньше это было просто частью подъезда, но вот несколько листов железа, арматурины, электросварка – и готова еще одна защита от квартирных воров и место, где можно хранить сломанные стулья, пиломатериалы, пакеты с мусором и прочее, не особенно ценное и мешающее в уютных гнездах жильцов.
Юрка живет один, если не считать таких, как мы с Серегой, могущих жить тут, там и сям. Родители у Юрки умерли: отец – года три назад, а мама – этой осенью от рака; сестра в Томске… Швейная машинка, вазы на серванте, удобная кухонная посуда, множество непонятных, но наверняка полезных предметов – все это иногда наводит на грустные мысли, что вот, дескать, живет человек, обставляет свое жилье понравившимися и нужными вещами, любит мыть волосы шампунем «Крапивный», запасает его; он варит варенье – и вдруг умирает, и ничего уже не нужно ему. А вещи остаются, стоят в одиночестве и тоске, наводят пока живого на вышеприведенную думу.
Дверь в квартиру не заперта, и Юрка крикнул с порога:
– Есть кто-нибудь, а? – Никто не ответил. – Хрен с ними…
Мы принялись устало снимать верхнюю одежду и обувь, постанывая, ни на что не надеясь. Есть вариант – занять десятку у Светки, соседки, доброй вообще-то, молодой женщины. Но долг ей уже настолько крупный, что, скорее всего, она просто пошлет на три буквы.
– Может, кому позвонить? – предложил я.
Юрка без всякой надежды махнул рукой, пошел на кухню. Серега, более оптимистичный, спросил:
– А кому?
Действительно, кто согласится дать денег? А кто бы и теоретически согласился, тот сам сейчас пьет, прячась от халявщиков и других раздражающих явлений.
– Телик включить?
– Ты что… опять напоремся на новости… только этого сейчас не хватает…
Сели на кухне за стол, еще хранящий на себе следы прошлонедельной пьянки, той ошеломительной пьянки, когда каждый выпил по литру «России», закусывая вареной колбасой, картошкой и хлебом.
Серега понюхал рюмку, выразил общее состояние:
– Тяжело-то как, господи!
И тут, аки солнышко в сырой, холодный склеп, вошла к нам Наташа. Мы все втроем временно потеряли иные чувства, кроме удовольствия созерцать ее… Этой Наташе пятнадцать, она учится в кулинарном, на первом курсе. Живет сейчас у сестры, у Светы, так как ездить из Подсинего (село километрах в двадцати), где родители и родной дом, каждый день на занятия – нереально… И вошла она, и озарила, и обогрела нас своей свежестью, юностью и красотой… И мы смотрели на нее, и мы временно забыли об алкоголе, о предстоящих ужасах пахмы… Гибкое туловище завернуто в одеяло, а руки и плечи, верх груди и низ ног, покрытые гладкой, обольстительно нежной кожей, обнажены и приковывают к себе взгляд. Личико чуть припухло со сна, но от этого оно только милей и заманчивей. Темно-русые волосы средней длины издают аромат «Ульта Дупа», их хочется гладить, пропускать между пальцев; карие влажные глаза так и тянет поцеловать. О молодость! Сколько сказано о тебе добрых слов, сколько тайн ты несешь в себе, сколько чистоты, силы, сколько надежд, метаний, эстетики! И. С. Тургенев пел о тебе такими словами. «Молодость!..» и так далее… О Наташа! Знала бы ты, как ты прекрасна сейчас! И знала бы, как это быстро пройдет…
Старая бабушка в автобус не может залезть.
Всем ее жаль, но ее от дверей отжимают.
Бабушка в плюшевой шубе, с горбом на спине.
Люди торопятся, люди спешат по делам.
Бабушка старая в землю плюется густою слюной.
Смотрят на бабушку с разных сторон, сожалеют.
Беззубым ртом она матерится тихонько.
Автобус набит, хрипит тяжело и чихает.
Старая бабушка палкой стучит об асфальт.
Люди вминаются, пуговка чья-то отпала.
Бабушка в сторону медленно, зло ковыляет.
Автобус урчит, закрываются двери, он уезжает.
Глава четырнадцатая
Луч надежды
– У-у! – поморщилась Наташа. – Опять без фильтра. – Но все же взяла сигарету, прикурила от участливо зажженной Серегой спички. – Пришли?
– Нда, – молвил Юрка, возвращаясь из сладостных видений, – пришли.
– А меня Светка выгнала. Петрушится там опять с бычком каким-то, я им, видите ли, мешаюсь. Решила у тебя поспать.
– Ну да, – кивнул Юрка, – ну да…
– Вечером на дискотеку пойду. Ой, а сколько времени?!
– Хрен знает. Для нас оно стерлось.
Наташа быстро ушла в зал, глянула на часы, вернулась.
– Еще шести нет, а там в восемь начало… В «Юности» теперь каждый вечер дискачи, кроме понедельника и вторника. Классно, да?
– Угу, угу… Лучше с нами оставайся, Наталия. Нам так хреново!
Девушка хмыкнула:
– А что делать? Вместе, что ли, хренеть?
– Зачем? Поговорим о литературе, о живописи там…
– А, надоело. – И, раздавив в пепельнице окурок, Наташа пошла одеваться.
Провожая ее взглядом, Серега болезненно простонал:
– Где ж мои семнадцать лет? Где ж моя молодость?
– Да там всё, там… и больше нам их не увидеть…
Потом мы сидели молча, вновь медленно погружаясь в омут безалкогольного бытия, курили сигарету за сигаретой, пили воду. И Наташа вновь подняла нас почти что со дна. Теперь она в хорошей, дорогой одежде, но такой ненужной, лишней, заслоняющей ее природную свежесть. Крутанулась перед нами, похвасталась:
