Наш последний эшелон - Роман Сенчин

Вот поезд, он стоит на первом пути. Группы отъезжающих и провожающих. Я оборачиваюсь: сзади город, где жил, и дышал, и тоже любил, и вижу ее – нет, не Светлану. Она ковыляет, страшная и одинокая, лицо искажено обидой и мукой похмелья. За вчерашнее счастье все мы платим похмельем. И я покупаю бутылку дешевой водки; Серега ругается. «Необходимо, Серега, сейчас необходимо».

Это вранье, что водку пьют с радостью, залихватски, помногу. Нет, ее глотают через силу, с отвращением, как рыбий жир, как какую-нибудь касторку, горькие порошки. Просто очень и очень надо. Женщина пьет тоже, теперь она успокоилась и молчит. Вот становится жарко, внутри что-то булькает, боль вынули из головы, там мягко постукивает. Серега, жалкий, милый Серега часто и нервно затягивается «Примой», смотрит на поезд. Я знаю, о чем он думает, – о том же думает и покойник, когда от него прячут солнце. «А, это, слушай, а может, я не поеду?» Раскрываю паспорт, там лежит билет, пропуск в другой мир, или дешевый билетик в следующую темную комнату. «У? Зачем вообще? Зря же все это. Понимаешь меня?» Серега мотает головой, по его рыжеватой щетине ползет слезинка. «Езжай, Ромыч, тебе надо, ты понял…» Мы не смотрим друг другу в глаза, взгляд скачет по посторонним людям, по чемоданам, тележкам. Нет, ее мы не увидим, она не придет, не придет.

И потом мы обнимаемся, и каждый знает: больше нам вместе не выпить, не поговорить, не понять друг друга. «Это, Светланке привет. Ладно?» – «Конечно, Роман. Она расстроится, что ты уехал». Я вру, и Серега врет, но так сейчас надо. Я обнимаю и нашу спутницу, хоть какого, но соратника, необходимого третьего. «Береги там себя, веди себя хорошо», – вырывается из нее, и я послушно киваю, шепчу что-то в ответ, принимая ее хрип за нежные напутствия мамы.

2

– Там был Серега, а здесь появился Леха. Он появился пьяный и злобный и предложил водки. И я стал пить, слушать его. «Это просто дерьмо, – рассказывал он, – такое дерьмо, что я охренел. Я пришел и охренел. Они все думают, что живут, представляешь: они думают, что живут! Они сделали этот мир под себя, и теперь им ништяк. А меня тошнит. О-о-о!.. Надо просто взять ствол и признаться во всем, что я о них думаю!..» Сколько бы ни было вокруг людей, но лишь один из десяти, из ста и даже из тысячи будет пить с вами и выкладывать все без утайки. И всегда эти двое будут тяготиться отсутствием третьего. И сейчас вышло это, и я понял, что попал в очередную темную комнату, как всегда, не настолько темную, чтобы потерять ко всему интерес, но книжку раскрывать нет даже смысла… «Эти мразеныши непрерывно чего-то изобретают, философии изобретают, теории, упражняют свои потные, гнилые мозги. Они ласкают свою ослепительно серую жизнь и думают, что так и надо. Ха-ха! Представляешь? Они думают, что живут. Ха-ха-ха!»

Как же именно так получилось? Как, как так могло получиться? Как же, а?..

«Смотри, они ходят, любуются этими дворцами, они восхищаются: «Ах, ну и строил же Петр Первый! Ах, архитектор Растрелли! Как изумительно, как расчудесно!» Гады, ненавижу, ненавижу! Сгоняли толпы – и пинищами их, пинищами. Тысячи дохли, но быдла-то много. «Тащи, падла, пока не надорвался!» А теперь эти: «Ах, ах!» И сейчас все так же. Видел их? Вокруг все ходят, сытые свиньи, воняют духами, а тут эти потные, грязные что-то строят, во имя их строят. «Как они шумят своими отбойными молотками! Ах, это неэстетично». А вот надо по вашим тупым черепушкам этими молотками – вот где будет эстетика!.. Ох, ублюдство, одно ублюдство, понимаешь, Ромка, больше нет уже ничего». Я киваю, конечно, я понимаю его. Таких я всегда понимаю. И пока Леха еще не срубился, он говорит без остановки, он торопится, ведь сказать нужно очень многое. И голос его бьется в стены нашей маленькой комнаты, рассыпается на поблекшие, искореженные слова, и они падают, стучат по полу, словно гильзы отработанных холостых патронов… «Все любят смеяться. Палец им покажи – сразу заводятся. Смехопанорама, блядь! А я ненавижу, ненавижу смеяться. Только разве над ними. Зачем смеяться, если это пробудит кого-то от светлых, ласковых снов? Кому нужна улыбка, кого она радует, если обнажает гнилые зубы? Но они хохочут. Пусть хохочут, гниды, пусть врут…»

Серега – он добрый, а Леха озлобленный, но большой разницы между ними нет. Просто Серега здесь вымер бы сразу, он не смог бы вдыхать и выдыхать, для дыхания здесь нужно озлобиться. И когда я иду по улицам, я становлюсь Лехой, я невольно подсчитываю, скольких можно успеть уложить, пока не уложат меня. Толпа, толпа… Я знаю, что любая толпа всегда делится на людей, одиноких безобидных людей. Но почему, почему же она едина и она неизбежно кажется мне врагом?! И ничтожность заливает мозги, не ощущение, а сама она – твердая и необратимая, индивидуальная ничтожность. «Сорок тысяч лет люди живут стадами. Сорок тысяч лет! Выдумывают мучения, надевают вериги. Космос мыслей, все, кажется, рассказали, написали, построили. Всему научились. Но вот свое дерьмо-то, свое дерьмо никак не спрячут. Ха-ха-ха! Не удается!»

Как, как я не замечал ее раньше? Знаешь, она словно вышла из холодной мути тумана в двух шагах передо мной и осветилась живым розовым светом. Осветила холодную муть, меня, страшные мертвые тени. И я остановил торопливый, пустой шаг, забыл гибель и одиночество, голос Лехи сменился тихой музыкой, и – да, и я осветился. И пусть это выглядело не так романтично, и пусть были привычные стены, был запах еды и многие люди вокруг, но она всех затмила, все преобразила. И пусть, и хорошо, что никто не заметил, не ощутил ту вспышку, что, показалось мне, вырвалась у меня из глаз, ударила в кожу лица, окрасила ее той краской, что называют краской стыда. Да, мне стало стыдно. Теперь-то все, – знаю я, – теперь уже все. Понимаешь?! Одни живут от любви до любви, другие – любовью, а третьи живут без любви. Раньше я думал, что как-нибудь буду; нет, никак, никак, честное слово, обман. Где Леха? Пусть уведет меня к водке.

Давай я попытаюсь нарисовать. Конечно, выйдет не так, но хоть что-то приблизительное, что-то смутно похожее на действительность, на действительную ее. Она нейтрально красива. В ней нет тех, ей одной данных черт, что сейчас пленили тебя, а потом начнут раздражать. Она просто красива, юна и свежа. И свежесть – самое главное, ведь именно ее далеко не унести, она тает, ее покрывает пыль, ее в первую очередь уродуют дни. На свежесть приятней смотреть, чем на самую красивую красоту, и ее можно взглядом марать, будто страницу сальными пальцами. Но взгляд отвести так трудно, почти невозможно. И кажется, ты лишишься, ты потеряешь только что найденную песчинку, удивительную, переливающуюся на солнце всеми цветами; ты уверен – она может всю жизнь, весь остаток ее превратить в счастье. Вот ты отвернулся – и ты вновь одинок. И поэтому взгляд не желает терять, для него вокруг пустота. Понимаешь меня? Понимаешь… Нарисовать не получилось. Просто розовое пятно на мутно-белесом фоне. Просто очередной мираж, обман, который, кажется, греет и освещает, – большего мне не надо. Пока не надо, сейчас не надо, уже не надо. Где Леха? Пусть уведет.

Такая какая-нибудь хорошая, просторная, дорогая машина, салон наполнен музыкой и удушливым ароматом фильтровых сигарет. Ты сидишь на заднем сиденье, ты развалился, утонул в мягкости, постукиваешь ладонью по колену в такт колотящему в затылок ритму. Справа и слева от тебя два мощных надежных парня, ты как бы зажат между ними, ты ощущаешь их стальные туловища, тяжелые руки. За рулем опытный водитель, он торопит автомобиль, не жалеет колес, перескакивая через трамвайные рельсы, с профессиональной небрежностью переключает скорости. Рядом с водителем – тонкий изящный юноша в чистеньком пиджаке, и лицо его каждому симпатично. Машина несется по улицам очень большого города, попадает в пробки и скорей из них выбирается, кое-где не реагирует на красный свет светофора, – водитель и пассажиры любят скорость. И ты заражаешься скоростью, четкой музыкой, высотой зданий, широкими проспектами, которым нет конца. Темнеет, город наполнился разноцветьем искусственного освещения, вода в каналах оживает и таинственно подмигивает тебе, куски неба заглядывают в салон и отскакивают. И вот ты уверен, что ты такой же парень, крепкий и сильный, молчаливый парень с короткой стрижкой и терпеливым лицом, ты можешь сбить с ног весь этот мир, выполнить любое задание; любая девочка пойдет с тобой, в любой ресторан тебя пустят. Все сейчас классно, и жизнь становится в кайф. Ты мчишься куда-то, машина послушна, руки, ноги, глаза, мозг, – работа их безупречна. Карманы твоего пиджака набиты деньгами, ты чист, свеж, всеми любим. Хорошо, так хорошо, ты даже удивляешься этому. Впереди одни радости, веселье, праздники; впереди столько сказочных удовольствий, о которых ты не мог и мечтать. Теперь будет, теперь все стало понятно, стало легко и надежно. Сбылось, наконец-то сбылось! Одно стараешься не учитывать – тебя везут убивать.

«Люди… Люди?! Да ты это серьезно? О-о! Вот ты выдал словечко! От них же надо спасаться, прятаться во все щели, в любые возможные дыры. Сожрут же, сожрут! Нет, я не согласен, – пусть мертвые жрут своих мертвых. А живым нужно думать и пить, думать и пить. Когда мысли закончатся – рухнуть. Только таким я способен восстать… Что? Жизнь? Жизнь – это же просто куча протухшего кала, которую постепенно съедают мухи. Вот смерть, смерть и есть праздник, веселей Нового года, который, к сожалению, мы уже не увидим. Понимаешь? Понимаешь, нет?.. Любовь? О, любо-овь, счастье, добро… Ты допился, Ромка, ты просто допился. Давай хлопнем еще. Похоть, понимаешь, простая похоть, мясо на мясо. Людям, этим большим гнидам, нравится врать, и они придумали слово «любовь». Нет, гниды хотя бы не врут – молча висят и питаются. А эти… Ненавижу! И они говорят, говорят… Говорят! Вот источник их лжи, их вторая, блядь, сигнальная система. Ха-ха! Думаешь, я не любил? Я так любил, я же так любил! Столько раз, по-настоящему. А потом я понимал. Ромка, я все понимал! Просто секс, просто мясо на мясо, а если отнять у них не любовь, нет, такого вообще не бывает, – секс, простой гаденький секс, – они потеряют весь смысл жизни. Они же все делают ради этого самого. Под-донки! Ненавижу сволоту, не-на-ви-жу! Аа-б-бы-ы-ы-к-х-х…» – Леха блюет, не преклоняя лица, как все нормальные люди, а поднимая его. Фонтан-радуга съеденной пищи, плохо разжеванной, только еще готовящейся перевариться, и отработанной беспонтовой водки. Водка усваивается организмом намного лучше макарон и тушенки.