Наш последний эшелон - Роман Сенчин

«Люди… Люди?! Да ты это серьезно? О-о! Вот ты выдал словечко! От них же надо спасаться, прятаться во все щели, в любые возможные дыры. Сожрут же, сожрут! Нет, я не согласен, – пусть мертвые жрут своих мертвых. А живым нужно думать и пить, думать и пить. Когда мысли закончатся – рухнуть. Только таким я способен восстать… Что? Жизнь? Жизнь – это же просто куча протухшего кала, которую постепенно съедают мухи. Вот смерть, смерть и есть праздник, веселей Нового года, который, к сожалению, мы уже не увидим. Понимаешь? Понимаешь, нет?.. Любовь? О, любо-овь, счастье, добро… Ты допился, Ромка, ты просто допился. Давай хлопнем еще. Похоть, понимаешь, простая похоть, мясо на мясо. Людям, этим большим гнидам, нравится врать, и они придумали слово «любовь». Нет, гниды хотя бы не врут – молча висят и питаются. А эти… Ненавижу! И они говорят, говорят… Говорят! Вот источник их лжи, их вторая, блядь, сигнальная система. Ха-ха! Думаешь, я не любил? Я так любил, я же так любил! Столько раз, по-настоящему. А потом я понимал. Ромка, я все понимал! Просто секс, просто мясо на мясо, а если отнять у них не любовь, нет, такого вообще не бывает, – секс, простой гаденький секс, – они потеряют весь смысл жизни. Они же все делают ради этого самого. Под-донки! Ненавижу сволоту, не-на-ви-жу! Аа-б-бы-ы-ы-к-х-х…» – Леха блюет, не преклоняя лица, как все нормальные люди, а поднимая его. Фонтан-радуга съеденной пищи, плохо разжеванной, только еще готовящейся перевариться, и отработанной беспонтовой водки. Водка усваивается организмом намного лучше макарон и тушенки.

Леха не отпускает меня, он всегда рядом, он говорит, он все разъясняет мне про жизнь. Я бы готов отдаться ему и слушать, слушать, забыв обо всем, но она тоже рядом. Я сталкиваюсь с нею в коридоре, в кафе, в лифте. Да, да, я два раза ехал с ней в лифте. Я забивался в угол и отворачивался. «Какой вам этаж?» – спрашивала она, спрашивала так обычно и буднично, словно это была не она. А я молчал, я дышал в решетку вентиляции, чтобы вытравить запах водки, чтобы она думала обо мне лучше. И каждое столкновение делает ее все живей, все материальней. Знаешь, эти руки, я теперь почти чувствую их, эти тонкие, загорелые, изящные руки и длинные, гладкие, стройные, с коленными суставами ноги, не защищенные чулками, просящие трогать. Голова, холмы грудей, расширения бедер. И я все острее чувствую, что люблю, люблю ее, что я все же могу любить, в меру сил своих, во всю силу сегодняшних моих проявлений. Это что-то хрупкое, бесплотное, зыбкое, но что-то такое, что-то… Я подглядываю, я ищу встречи, я мечтаю, боюсь, а Леха, купив в ларьке водки, говорит и говорит, продолжает страстный монолог о любви к своей ненависти. И я уже не стесняюсь его, я закатился на край кровати, прижался к стене, зажмурил глаза. Левой рукой почесываю давно не мытую голову, а правая, прикрытая одеялом, лезет под трико, под тесные плавки. Вот, вот приходит она, безымянная, но единственная сейчас, такая светлая. И я вижу ее всю, вижу лучше, яснее, чем даже если б глаза мои были открыты и она по правде стояла бы передо мной. Она стоит и улыбается, как на плакате, улыбается, как здоровый, готовый для любви, уверенный в себе человек. Сильная, развитая и молодая, с никогда еще не вздувавшимся животом. И я делаю с ней все, что хочу. Что умею и что хотел бы уметь. Молча, красиво, сладостно, словно бы в фильмах. В жизни никогда так не получается. В жизни всегда хуже, всегда что-то мешает. Понимаешь, о чем я? В жизни получается не по-настоящему. Она плавно сменяется Светой, Светланой, не той недоступной, суровой Светланой, а покорной, нет – бесстыдно активной, истекающей соком желания. Сейчас, сейчас что-то блеснет. Вот-вот будет вспышка.

«Т-тупые свиньи, одни тупые свиньи вокруг. Хрюканье их, я не могу больше слушать их хрюканье. Выйти и поливать их свинцом, размазывать гадов. О-о-о-о, как я их всех ненавижу! За все ненавижу. Они, они цепляют бирочку «Я убогий» и валятся на колени. Валятся на меня, понимаешь! Да пусть взметнутся, пусть всё затопят. Скорей, скорей до конца!»

…Ничего не понятно, как все это так получилось, что получилось и чем все это закончится.

1996 г.

Вдохновение

Осталось только завернуться в одеяло, лечь на кровать и ничего не видеть. Закрыть глаза, замереть. Еще один вечер, а потом наступит ночь, за нею приползет побитой, больной собакой следующий день. И что? Меньше трех месяцев хватило, чтобы и здесь мне стало невыносимо. И вот осталось только завернуться в одеяло, лечь на кровать и закрыть глаза. Ничего не видеть. Пошло-яркие картинки на стенах, непременные в каждой общаговской комнате, казенную мебель, стулья, которые рассыпаются и их нужно поминутно сбивать ладонями, грязные обои, пыльную паутину под потолком, за окном серую муть осени. Тоска, она мешает мне дремать, она цепкая и неутомимая, она трясет меня, толкает куда-то. Я распутываюсь, встаю, снова кутаюсь в одеяло. Кажется, в комнате минусовая температура, в щели окна дует, занавеска колышется от сквозняка. Что я здесь делаю? Я приехал, чтобы изменить свою жизнь, мне надоело там, я думал, что появятся новые люди, интересные люди; надеялся найти здесь что-то, о чем смутно догадывался, лекарство от вечного неудобства, скуки, неприкаянности. Не скрою, у меня были слишком радужные представления о Литературном институте. Но вот я понял, что попал в еще худшее дерьмо, в более глубокую яму. Там, дома, грели мечты, там многое можно списать на провинциальную тупость, кричать: «Болото!» – и плакать, что одинок и несчастен. Я не могу писать, из меня текут лишь желчь и нытье – на это я, кажется, теперь только и способен. Нет денег, еды, никуда нет желания пойти, а ведь я в Москве, через пару месяцев меня вышибут отсюда, так как я совсем не учусь, я не сдам сессию, и меня отчислят. Я соберу вещички, побреду куда-нибудь дальше по жизни. Усталый, забитый, злобный. Как слезливо и романтично…

Открыл дверь. Выглянул в коридор. Коридор пуст. Лампы не горят, здесь еще холоднее. Зачем я выглянул? Закрываю дверь, принимаюсь ходить по комнате туда-сюда. В пачке несколько сигарет «Примы». Закурить… Неизвестно, удастся ли купить завтра новую пачку… Нет, повременю, пока можно и потерпеть.

У Марины и Оксаны я не ел почти неделю, – может, чего-нибудь дадут пожевать. Они добрые: если у них есть, они не откажут. Мы учимся в одной группе, на прозаиков; Марина приехала откуда-то из Средней Азии, а Оксана – с Поволжья, обе уже успели найти работу: одна – репетитором, ходит к какому-то мальчику и учит его английскому языку, другая – в отделе писем в редакции мелкой газеты.

Оксана сидит за столом, пишет, Марина режет хлеб. В сковороде аппетитно парит жареная картошка, рядом копченая скумбрия. Да, я подгадал в самый раз.

– Добрый вечер, девушки, – говорю я.

Они отвечают: «Привет, привет!» – и приглашают к столу.

– А можно?

– Давай, Рома. Не надо церемоний.

Жареная картошечка и рыба, что может быть лучше!.. Девушки выглядят усталыми, им не до разговоров, мне, если честно, тоже. Но для приличия спрашиваю:

– Как день прошел?

– Нормально, – отвечает Марина. – А у тебя?

– Так… Скучно, одиноко…

Говорить особенно не о чем. О литературе мы наговорились в первые недели знакомства, почитали творения друг друга, поспорили, все выяснили, а теперь идут будни – то, что называется жизнью… Вот Марина вспомнила смешное из сегодняшней лекции по введению в языкознание, стала пародировать преподавателя и, наконец, рассмешила Оксану. И я тоже слегка похихикал…

Хорошо, поел, теперь можно вернуться к себе, с удовольствием покурить. На сытый желудок не так страшно встретить ночь.

– Пишешь что, Оксан?

– Да так, пытаюсь…

– Дашь почитать?

– Ну, как готово будет. – И улыбается смущенно.

Писательницы… До пятого курса научат их стряпать терпимые поделки. Такие дотягивают до диплома, становятся профессионалами. Как там? «Литературный работник». Хе-хе…

В коридоре я встретил Андрея. В первый момент я обрадовался, а потом испугался, ведь Андрей – это значит чуждые мне разговоры, напряги, споры…

– О, Андрей, ты откуда?

Пожали друг другу руки, потрясли их. Подходим к комнате.

– Добро пожаловать в мою нору.

С Андреем мы после десятого класса отправились в Ленинград, он там зацепился, стал теперь в свои двадцать четыре одним из главных торговцев обувью, имеет трехкомнатную квартиру, дорогую машину, свой торговый дом, склады. Из школьного хулигана Андрюни он превратился в солидного мужчину, знающего себе цену, с головой на плечах и пухлым бумажником в кармане. Он вроде и считать-то как следует не умел, а теперь ворочает миллионами, контролирует доходы-расходы, разбирается в накладных, за пять минут принимает рискованное решение, поняв каким-то чутьем, что оно принесет ему стопроцентную выгоду.

Я включил свет – свет немного сглаживает убогость комнаты, – налил в банку воды из пластиковой бутылки, включил кипятильник.

– Ты один, что ли, живешь? – спросил Андрей, положив «дипломат» на старый диванчик, который по причине многодневного отсутствия моего соседа Дениса не был застелен.