Слепой. Живая сталь - Андрей Воронин

Объяснять этому матерому шпиону, в чем дело, сеньор Алонзо, разумеется, не стал. Он сказал, что в показаниях мисс Спивак пока нет необходимости, поблагодарил Дикенсона за оказанную помощь и положил трубку, уверенный, что слова американца не содержали ничего, кроме заведомой лжи. Ясно было, что мисс Спивак существует и готова повторить болтовню своего шефа в любой форме – хоть устно, хоть письменно, хоть на языке жестов. Сувенир, какое-нибудь грошовое колечко или потертая бумажная иконка, у этих ловкачей тоже приготовлен; уличить их во лжи не удастся, а правду можно вырвать разве что пытками, применить которые в данном случае генерал, увы, не имел права – по крайней мере, пока.

Если Дикенсон солгал, в чем сеньор Алонзо ни минуты не сомневался, исчезнувший русский наверняка не был простым туристом. А то, как ловко он испарился, в свою очередь, подтверждало, что американец рассказал генералу далеко не все, что ему известно. Получался замкнутый круг; получалось, тысяча чертей, что прямо на глазах у генерала Моралеса прибывший с неизвестной миссией неизвестно чей шпион открыто прогулялся по Каракасу и, играючи обманув группу наружного наблюдения, растворился в толпе, чтобы на свободе заняться выполнением задания.

Если бы разбившийся в лепешку при падении со скалы майор Суарес был жив, он, вполне возможно, вспомнил бы бородатый русский анекдот о Штирлице и его парашюте. Но и без Суареса было понятно, что генералу Моралесу не просто бросили вызов – над ним посмеялись, дав понять, что он не хозяин в собственном доме, и что на контролируемой им территории кто угодно может безнаказанно творить все, что ему заблагорассудится.

Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Эта поговорка генералу была известна, и он не сомневался, что ему еще представится случай доказать ее справедливость и мистеру Дикенсону, и этому русскому ловкачу. Но в данный момент он мог очень немногое, и это немногое было сделано: посты на заводе в Сьюдад-Боливаре удвоили, на автомобильных дорогах, ведущих в том направлении, выставили полицейские кордоны, и еще до полуночи на руках у каждого патрульного имелась фотография исчезнувшего российского туриста.

Убедившись, что полицейская машина государства приведена в полную боевую готовность перед лицом неведомой угрозы, и приказав незамедлительно докладывать ему обо всем, что заслуживает внимания, сеньор Алонзо отправился спать. До утра его сон никто не потревожил, и, проснувшись, он вовсе этому не обрадовался: «Штирлиц» со своим парашютом за ночь так и не отыскался, и это было скверно.

Событие, вестей о котором тщетно дожидался генерал Моралес, произошло на территории расположенной в сотне километров от Сьюдад-Боливара тщательно охраняемой правительственной дачи, временно отданной в распоряжение русских танкистов. Сообщить о происшествии его превосходительству никто не потрудился по той простой причине, что это никому не пришло в голову: уж очень оно, происшествие, было мелким, нелепым и курьезным, чтобы беспокоить из-за него не то что генерала Моралеса, но даже и начальника полицейского участка ближайшего городка.

Утро началось со скандала, отголоски которого достигли открытой террасы, где Гриняк и Сумароков, наслаждаясь, с одной стороны, видом на море, а с другой – лицезрением едва прикрытых тесным коротеньким платьем прелестей горничной Долорес, приканчивали поздний завтрак.

– Кто там так орет? – потягивая свежевыжатый апельсиновый сок, лениво поинтересовался Гриняк.

Сумароков, сидевший ближе к перилам, перекрутился в плетеном кресле и посмотрел вниз, во двор, откуда доносилась отборная испанская брань. Он увидел сержанта Чучо Лопеса, который, размахивая толстыми, как окорока, волосатыми руками, поминутно хватаясь за кобуру и ругаясь на чем свет стоит, носился по всему двору как угорелый. Его объемистое, как дирижабль, брюхо тряслось в такт шагам, смоляные усы были воинственно встопорщены, глаза выпучены, а под мышками расплылись темные круги пота. Фуражки на нем не было, и смуглая, обрамленная вороной шевелюрой лысина поблескивала в лучах утреннего солнца, как обернутое черным мехом пасхальное яйцо.

– Чукча Хлопец беснуется, – сообщил Сумароков. – Интересно, какая муха его укусила? Ке паса, Долорес? – обратился он к горничной, которая, склонившись над плечом Гриняка и услужливо подставив чуть ли не под самый нос на две трети обнаженный пышный бюст, наливала ему кофе.

Горничная с готовностью пустилась в объяснения, из которых Сумароков с грехом пополам уяснил, что сержанта Лопеса обокрали. Чукча, как по созвучию с именем прозвали его русские гости, жил в соседней деревне и приезжал на службу на велосипеде, который, судя по виду и издаваемым при езде звукам, должен был неплохо помнить первых конкистадоров. Работал он, совсем как какой-нибудь российский вохровец, сутки через двое, и служба у него, по наблюдениям постояльцев, была непыльная: он ел, спал и при каждой подворачивающейся возможности норовил ущипнуть то горничную, то повариху за тугой зад или иные выступающие части тела.

Намного труднее оказалось понять, что именно неизвестные злоумышленники похитили у храброго сержанта. Дело, без сомнения, пошло бы веселее, если бы Сумароков не усомнился в точности собственного перевода: слова звучали, казалось бы, понятные, но складывались в какую-то нелепицу. Он трижды уточнил у Долорес, правильно ли ее понял, для верности жестикулируя руками и даже нарисовав черенком вилки на салфетке парочку окружностей, и горничная подтвердила, что все верно: какой-то неизвестный вор потрудился тайно проникнуть на территорию охраняемого объекта только затем, чтобы присвоить резиновую шину с заднего колеса принадлежащего сержанту Лопесу велосипеда. Лысую покрышку обнаружили минут десять назад в розовых кустах неподалеку от навеса, под которым хранилось транспортное средство; что до камеры, то она исчезла бесследно. Естественно, сдавший дежурство и уже настроившийся на отдых в кругу семьи сержант был вне себя, и насмешливые комментарии коллег, которыми сопровождался процесс расследования, только подливали масла в огонь его праведного гнева.

– Бред сивой кобылы, – подытожил, выслушав объяснения Сумарокова, Алексей Ильич. – Странное у них чувство юмора.

– Странное, – согласился Сумароков. – Хотя насчет кобылы ты не прав, кобылка очень даже ничего себе и ни капельки не сивая.

Он подмигнул убирающей со стола лишнюю посуду Долорес, и горничная в ответ сверкнула белозубой улыбкой. В улыбке этой, как обычно, без труда читалось недвусмысленное предложение, и Сумароков уже не впервые спросил у напарника, как это ей до сих пор не надоело делать остающиеся без ответа авансы. Это чувство долга в ней так развито или, может, она от природы такая шалава?

– Не знаю, – отрывисто буркнул Гриняк, которому явно не хотелось вдаваться в рассуждения о моральном облике здешней обслуги.

Крики во дворе постепенно шли на убыль: сержант то ли выдохся, то ли осознал, наконец, что попусту сотрясает воздух. Гриняк, несомненно, был прав: таинственное исчезновение велосипедной камеры наверняка представляло собой чью-то неумную шутку. В подобных случаях, даже если речь не идет о коллективном сговоре, найти шутника, как правило, не удается, и это должен был понимать даже такой недалекий человек, как Чукча Хлопец.

Гриняк предложил прогуляться к водопаду. Сумарокову, который так и не пристрастился к ледяным купаниям, больше хотелось на море – вернее сказать, вообще никуда не хотелось, – но спорить он не стал: Алексей Ильич явно был не в духе, злить его еще сильнее стоило едва ли, да и достойной упоминания альтернативы прогулке, как обычно, не наблюдалось.

Спускаясь с террасы, они увидели, как потный и удрученный сержант Лопес грузит свой искалеченный велосипед в кузов старенького пикапа, который на вилле использовался для доставки продуктов и иных повседневных хозяйственных нужд. Покончив с этим ответственным делом, сержант залез в кабину, так хлопнув дверцей, что с заднего брызговика сорвался ком присохшей грязи. Водитель с третьей попытки запустил двигатель, и провожаемый насмешливыми напутствиями охраны пикап с тарахтением покатился в сторону ворот.

Посыпанная мелким гравием аллея с утопающими в экзотических цветах каменными скамьями, вазонами и копиями (а может, то были оригиналы) каких-то страхолюдных местных идолов, которые, будто нарочно, выставляли из кустов свои уродливые лица в самых неожиданных местах, привела их к полуразрушенной каменной ограде. Плети каких-то вьющихся растений густо заплели неровную кладку, угнездившиеся в щелях корни медленно, но верно довершали процесс разрушения, начатый беспощадным к творениям человеческих рук временем. Какие-то незнакомые птицы в ярком, как карнавальный наряд, оперении шумно перепархивали с ветки на ветку, оглашая округу неблагозвучными, как брань сержанта Лопеса, криками. Воздух был горяч и влажен, и выпитые за завтраком кофе и сок сразу выступили на коже липкой испариной. Чувствуя, каким неприятно скользким стало под рубашкой тело, Сумароков, как обычно, поймал себя на том, что по сравнению с этим пакостным ощущением даже поджидающая впереди ледяная купель кажется ему желанной и вовсе не такой уж холодной.