Торговец тюльпанами - Оливье Блейс

— Да, принято именно такое решение. Деньги, выплаченные покупателями, должны быть возвращены до последнего стёйвера. Во всяком случае, регенты на это надеются.

— Но луковицы…

— Если их не успели посадить в землю, луковицы тоже будут возвращены. Хотя какая разница, все равно они теперь ничего не стоят. Чего может стоить товар, который нельзя продать?

— А луковица Semper Augustus? Где она? — спросил Деруик.

Элиазар сунул руку под салфетку и вытащил завернутую в шелковый платок двойную луковицу.

— Вот.

Виллему трудно было поверить в очевидное. А вдруг луковицу за ночь подменили, и эта — менее ценная, а вдруг равнодушные руки как-нибудь повредили ее? Он внимательно осмотрел луковицу, взвесил ее на ладони, затем, осторожно сняв шелуху, лизнул верхушку, словом, он долго и придирчиво, как это принято у цветоводов, ее изучал и, придя к выводу, что перед ним та самая луковица, из-за которой пришлось вчера вступить в схватку с господином Хёйгенсом, и что она цела и невредима, испытал огромное облегчение.

— Это и в самом деле луковица Semper Augustus! — пылко, словно воздавая должное Берестейну-младшему за то, что сберег ее, воскликнул он. — Значит, вы не вернули ее фермеру?

— Мой отец — член совета регентов. Он походатайствовал и добился того, чтобы для некоторых сделок, в том числе и вашей, сделали исключение: подлинники документов, засвидетельствоваших эти сделки, в отличие от всех остальных, подлежащих уничтожению, будут сохранены. Надеюсь, вы поблагодарите его за оказанную вам услугу.

Элиазар вел себя так, будто Берестейны уже не имеют к этому делу никакого отношения. Такое поведение и странная его интонация показались Виллему подозрительными, и подозрения подтвердились, когда наследник регента вместо того, чтобы забрать Semper Augustus, отвел его руку, а потом, не дождавшись, пока Виллем ее спрячет, сам засунул луковицу ему в карман.

— В чем дело, сударь? — не помешав ему все же это сделать, удивился Виллем.

— Луковица ваша. Моему отцу она больше не нужна.

— Почему?

— Регентское решение лишило ее всякой ценности. Хоть цветок и редкий, стоит он сейчас примерно флоринов двести. Ну и зачем моему отцу тюльпан стоимостью не больше какой-нибудь лилии или гладиолуса? Вы же знаете, в его коллекции не место заурядным экземплярам. Вот он и отдает луковицу Semper Augustus ее законному покупателю — вам.

— А… приданое… а ваша женитьба на Петре?

— Все это, само собой, отменяется.

Виллем уставился на Берестейна так, словно увидел его впервые или вдруг обнаружил под сбившейся одеждой какой-то до тех пор незаметный изъян: торчащий в сторону палец или искривленную ногу. Старший из братьев Деруик был простодушен и, столкнувшись со злом, чувствовал себя в тупике, почти что изумлялся ему. Парню и в голову не приходило, что с ним могли сделать такое нарочно, он не мог понять, как можно такое надолго оставить на совести, он думал: достаточно посмотреть злодею в глаза — и тот раскается.

— Элиазар, я не могу поверить в то, что вы говорите! Вы утверждаете, что харлемские регенты против тюльпанов и что луковица Semper Augustus ценится теперь на вес навоза. Вы говорите, что надо отказаться от брака, условием которого была эта покупка…

— Отлично изложено.

— А как же с нашим домом на Крёйстраат? Мы, получается, поставили его на кон против грошовой луковицы!

— Господин Деруик, перейдем наконец к делу — у меня суп стынет… Дом — наш, мы выкупили его за триста гульденов у Маттейса Хофнагеля. Между прочим, этот славный малый даже и спорить не стал, сразу сообразил, что лучше сегодня положить в карман эти деньги, чем завтра получить какой-то цветочный корешок…

— Триста гульденов? — пискнул Деруик.

— Да, вы на этом потеряли, Деруик, очень жаль, но, в конце концов, спросите в Харлеме любого, кто хоть чем-то торгует, — он расскажет вам с десяток похожих историй! Сам я пять лет торгую цветами и не видел ни единой сделки, выгодной для обеих сторон. У природы свои непреложные законы, и один из них гласит: во всяком деле один выигрывает, а другой проигрывает. Сегодня вы — побежденный, завтра — как знать? — можете оказаться победителем. Ну, все, уже поздно, и мне есть хочется. Идите домой, выспитесь, завтра обо всем подумаете на свежую голову. Спокойной ночи.

Элиазар уже собирался закрыть дверь, но костыль гостя мигом сунулся в щель под петлю — и дверь прочно заклинило.

— Уберите свою палку!

— Минутку, сударь, послушайте!

— Уберите, говорю, палку, не то пожалеете!

— Мессир, вы рассказали мне печальную историю. Если бы я признал, что все так и есть, мои родные оказались бы в положении жестоко обманутых, вы ведь знаете, что на ваш союз с Петрой они возлагали все свои надежды. Однако я считаю господина Паулюса и вас, господин Элиазар, порядочными людьми — людьми, у которых не хватило бы жестокости выбросить на улицу четверых невинных детей, и я так твердо в это верю, что сегодня, совсем недавно, выстрелил в человека, который покусился на вашу честь.

Дружеский тон Виллема и комплименты, которыми он подслащивал свою речь, ничуть не помогли ему приручить Элиазара, но последние слова заставили того выпустить ручку двери.

— Выстрелили? В кого?

— В Эрнста Роттеваля.

— Да что ж он сделал, чтобы в него стрелять?

— Похитил Петру.

Петра тем временем сползла на землю и, пока мужчины разговаривали, стояла, припав головой к конской шее. Взгляд ее затуманился, казалось, она не меньше брата обессилела и едва держится на ногах, в вырезе платья виднелись синяки от вчерашних побоев, губа снова начала кровоточить. Может быть, не опирайся она на лошадиную шею, упала бы от слабости, как и Виллем без опоры на костыль.

— А теперь, прошу вас, взгляните на эту девушку, — прошептал Деруик, потянув сестру за рукав, — взгляните и ответьте честно, ласкал ли когда-нибудь ваш взгляд более прелестное создание? Разве Петра хоть в чем-то уступает прославленным амстердамским красавицам, или девицам из Дордрехта с их хваленой тонкостью стана, или барышням из Дельфта, знаменитым своей походкой? Разве в моей сестре не воплотилось все, о чем только может мечтать мужчина?

Продолжая говорить, Виллем запустил пальцы в длинные волосы сестры, перепутанные с конской гривой, его ладонь то и дело соскальзывала с холодной щеки Петры на дрожащую шкуру лошади, и он в задумчивости поглаживал обеих.

— Моя сестра — честная, умная и добрая девушка. Она заслуживает лучшего из мужей. Для вас речь идет лишь об обручальном кольце, у Петры решается судьба. Как мне выдать ее за другого, если она обручена с вами? А что у нее будет за жизнь, если она останется незамужней? Кому же неизвестна участь старой девы, у которой нет ни гроша: монастырь или богадельня!

Это дурацкое выторговывание более завидной участи для сестры утомило как Элиазара, к которому Виллем обращался, так и Петру, о судьбе которой шла речь. Проситель почувствовал, что его перестали слушать, и умолк, вид у него был растерянный, он шевелил губами и не знал, что сказать, перебирая слова, — так конь топчется на скрещении дорог, решая, какую предпочесть. Наконец он, выронив костыль, с трудом наклонился, потом стал сгибаться все ниже и ниже — до тех пор, пока не уперся коленом и обеими руками в размокшую землю. Шляпа с опущенной головы свалилась, поднимать ее он не стал.

— Господин Элиазар… умоляю вас… — простонал Деруик.

— Встаньте немедленно!

— Я так давно жду этого дня — дня, когда сбудутся наши мечты! Дом уже убран к свадьбе, музыканты пришли, стол накрыт! Неужели вы не явитесь на праздник, устроенный в вашу честь? Ну, пожалуйста, все ведь еще возможно: только от вас зависит, сядете ли вы с моей сестрой в карету… А я вернусь в седло, поеду следом за вами, и на Крёйстраат мы вместе войдем в разукрашенные ворота! Час-другой — и мы, хорошенько поужинав и как следует выпив, думать забудем и об этой ссоре, и о том, сколько гадостей друг другу наговорили! Сударь… заклинаю… всем, что для вас свято…

Виллем умолк. Стоя на одном колене у ног Берестейна-младшего под вновь заморосившим дождем, он тихо плакал, и льющаяся с неба вода, смешиваясь с катящимися по щекам слезами, повисала дрожащими каплями на кончиках усов.

Он плакал, зато Петра, напротив, кипела яростью. Потеряв терпение, она подняла старшего брата вместе с его костылем — откуда только сила взялась в этих нежных руках!

— Встаньте, братец, не надо так унижаться… Разве вы не видите, что Элиазар издевается над вами? Ничего не поделаешь: Берестейны нас одурачили, пока вы строили планы, они готовили западню, и вот теперь она захлопнулась!

Только Виллем и слышать ничего не хотел: не переставая рыдать, он то изо всех сил зажимал ладонями уши, то прикладывал дрожащий палец к губам. В конце концов Элиазар не выдержал, схватил его за шиворот и выдохнул прямо в лицо: