Торговец тюльпанами - Оливье Блейс

— Осел! Да пойми же ты наконец, что партия сыграна! У сестры-то твоей здравого смысла побольше, чем у тебя: она смирилась… Знаешь, я ведь никогда не разделял отцовской привязанности к тебе и не одобрял Паулюса, когда он — с расчетом! — предпочитал тебя мне… Я стыдился его отношения к тебе, милости, которыми он тебя осыпал, оскорбляли, как мне казалось, наше достоинство, а меня лично просто обижали. Слава Богу, с этим покончено! И, слава Богу, я от тебя избавился — как избавляются от язвы или паразитов. Но я ненавижу тебя, Виллем ван Деруик! Ну, давай, проваливай! Скройся с глаз!

За все время Элиазар ни разу не перевел дух и, когда умолк, был весь красный, а дышал так тяжело, будто не речь произносил, а дрался врукопашную. Да и оглушенный грубостью его признаний Деруик выглядел не лучше.

— Я хочу видеть Паулюса… — собрав последние силы, пробормотал он.

— Вон отсюда! — взревел Элиазар и, двинув сапогом, облил Виллема грязью. — Честью клянусь, если ты со своей потаскухой сейчас же отсюда не исчезнешь, я спущу собак!

Дверь захлопнулась с такой силой, что из стены вылетел кирпич. Виллем не сдавался, он продолжал тыкать в деревянную створку ослабевшим кулаком, пока Петра, тихо взяв его за руку, не заставила брата прекратить бесплодное занятие. Она обняла его за талию и ласково повела к коню.

— Пойдемте, братец… Вы же видите, тут уже ничего не поделаешь…

Последние надежды на то, что слова Элиазара — подлая выдумка, убила дорога домой. На пути до Крёйстраат, всего-то в половину лье, вдоль улиц тянулись сады — одни до того тесные, что владелец мог перешагнуть их вдоль и поперек, другие настолько обширные, что хоть верхом по ним скачи, но неизменно обнесенные оградой для защиты посадок от вторжения, — а кроме того, было несколько таверн, где собирались тюльпанщики: «Красный дом», «Французский король», «Золотое ожерелье»… Места для Виллема привычные, он не раз бывал в каждом трактире, давно выучил наизусть вывески и принятые здесь словечки, знал в лицо завсегдатаев, в общем, ему было известно все, вплоть до фирменных блюд любой таверны. Он приходил туда не как посторонний, не как гость, но как свой человек, и потому сейчас — при виде беспорядков, начавшихся после того, как по городу прошел слух о решении регентов, — испытывал даже не страх, а смертельный ужас.

В каждой таверне кто-то с кем-то ругался из-за проданных накануне или в течение зимы-весны тюльпанов. Покупатели отказывались от сделок, продавцы требовали оплаты, но когда сражение шло один на один — это были еще самые простые случаи, куда больше хлопот доставляли луковицы, купленные в рассрочку объединившимися тюльпанщиками, или те, которые так часто переходили из рук в руки, что никто уже не помнил, откуда они взялись в самом начале.

Выплескиваясь за порог трактира, ссоры захватывали целые улицы, в перебранку вступали кучера — в таком хаосе им было не сдвинуться с места, и соседи, потревоженные шумом. Взаимные обвинения становились все серьезнее, выражения все грубее, любое выяснение отношений сопровождалось руганью, из разбитых окон летели стулья и осколки стекла, наступал момент, когда в ход шли кинжалы, кому-то протыкали руку, кому-то оцарапывали щеку, — и доведенная до отчаяния городская милиция просто уже не могла всюду поспеть.

Проезжая мимо «Красного дома», Петра видела, как приличный с виду горожанин колотит башмаком с железной подковкой другого, помоложе, а какой-то ремесленник, словно бесом одержимый, рубит топориком бочки.

— Боже правый! Они потеряли рассудок! — испугалась девушка.

А перед «Золотой лозой» — той самой таверной, где Виллем за день до того купил с аукциона Semper Augustus, — брат и сестра стали свидетелями совсем уж неожиданного зрелища. По земле, прямо под ногами у людей, будто простая картошка, была рассыпана сотня влажных белых луковиц, и те самые люди, которые еще недавно окружали зародыши тюльпанов заботой, взвешивали и зарисовывали, и кроили для них по мерке шелковые чехлы, теперь яростно топтали эти же самые зародыши сапогами, похоже, не собираясь останавливаться до тех пор, пока не раздавят на грязных камнях мостовой все до последнего, давили проклятый урожай, разбрызгивая пахнущий репой бесцветный сок.

— Видел я харлемскую чуму и войну в Бреде, — задумчиво сказал Виллем, — но, по-моему, с этим надругательством ничто, никакой ужас не может сравниться…

Сестра поцеловала его, стараясь хоть чем-то утешить:

— Этим и должно было закончиться — на что же еще вы могли надеяться? Состояние можно сколотить на золоте или бриллиантах, пряностях или камнях, в общем, на чем-то, что хранится долго, что можно запасти впрок. А цветок недолговечен, его краски и живут-то всего одно лето.

Виллем слушал молча, он будто оцепенел. Потом очнулся, сунул руку в карман сквозь прорезь плаща, потрогал луковицу Semper Augustus и неразлучную с ней детку. Внезапно ему захотелось, по примеру других торговцев, раздавить луковицу в кулаке, уничтожить ее, но непонятная стыдливость не позволила.

— Лучше уж посажу ее, если найду хоть какой-нибудь клочок земли.

— И хорошо сделаете, братец.

Когда они свернули на Конингстраат, к седлу прицепилась какая-то листовка. Это оказался вкривь и вкось отпечатанный на грязной бумажке пасквиль под названием «Убогое ложе Флоры». Анонимный автор сравнивал тюльпаны с древнеримскими шлюхами, переходившими из рук в руки, а плохонькая гравюра рядом с текстом изображала богиню Флору — «первую из оных, имевшую обыкновение продаваться тому, кто больше заплатит, так что ни один мужчина не мог удержать ее надолго». Флора, сидя в тележке, одной рукой держала рог изобилия, откуда сыпались тюльпаны, другой — размахивала тремя цветками самых дорогих сортов: General Bol, Admiral Van Horn и Semper Augustus. Двое ее спутников, наряженные в дурацкие колпаки с цветочными султанами, — автор пасквиля наградил этих паяцев прозвищами «Всехватай» и «Безнадежд», — распевали песни и пили вино.

Деруик с отвращением смял листовку.

— На сегодня мне уже хватит огорчений, сестричка. Вернемся поскорее домой…

Увы! Здесь их ждал сюрприз другого рода, но тоже неприятный, причем Яспер и Харриет, как вскоре выяснилось, ничего не видели и не слышали, хотя никуда за ворота и не выходили. Как бы там ни было, пока Виллем с Петрой отсутствовали, кто-то прибил к двери судебное уведомление, где всем обитателям дома, «расположенного на углу Крёйстраат и Гронмаркт», предписывалось выехать «со всей обстановкой, съестными припасами и утварью» не позднее «ночи накануне Святого Марселена», то есть на сборы, как подсчитали братья и сестры, им было выделено всего четыре дня. В других бумагах, наколотых на тот же гвоздь, перечислялись кары и взыскания, какие могут быть наложены на нарушителей. Содержание всех этих сплошь покрытых разнообразными штемпелями и отягощенных печатями документов сводилось к одному: если воспользоваться красивой формулировкой составителя судебного уведомления — Деруикам предписывалось «освободить земли и жилье, принадлежащие господину Паулюсу ван Берестейну, поверенному, лейтенанту стрелковой роты Святого Адриана, ректору Харлемской латинской школы, заместителю бургомистра в указанном городе».

Впрочем, известие о том, что дом уже не принадлежит Деруикам, оказалось новостью лишь для Харриет и Яспера, ничего не знавших об условиях сделки, заключенной их братом в «Золотой лозе». Петра приехала домой уже удрученная потерей, что же касается Виллема — тот нежданно-негаданно проявил сообразительность и показал себя истинным главой семьи: не стоит кидаться с мольбой к Берестейнам, которых, как показывает опыт, ничем не разжалобишь, решил он, лучше обратиться к тем, кто защищает правопорядок.

— Успокойся, братец, девочки, перестаньте трястись, ничего страшного с нами пока не произошло. Мы живем в стране, где правят законы, и ни один злодей не уйдет здесь от ответа за все, что вытворяет ради собственной выгоды. Это что же получается? Достаточно подпоить несчастного парня в задней комнате таверны, уговорить его поставить подпись на клочке бумаги — и вот уже у него ничего нет? Я уверен, славные харлемские эшевены ничего подобного не допустят. Если принято решение о тюльпанах, мы используем его для того, чтобы отменить сделку и сохранить то, что принадлежит нам и никому другому…

И Виллем немедленно перешел от слов к делу. Когда-то они ходили всей семьей к нотариусу, который составил по просьбе Корнелиса его завещание, сейчас он отправился в ту же контору один, назвал свое имя, добился того, чтобы метр Мостарт уделил ему немного времени и дал возможность изложить свое дело. Нотариус терпеливо его выслушал, раз-другой переспросив, после чего вынес приговор — ясный, лаконичный и непререкаемый: «Нет ни малейшей надежды».

— Конечно, — продолжил он, — то, что проделали Берестейны, постыдно и заслуживает наказания, но эти господа слишком могущественны, чтобы хоть что-нибудь можно было предпринять. Попытавшись выступить против них, вы только даром потеряете время, так что лучше покориться судьбе и, если отец все еще желает вам добра, вымолить у него прощение… Скажу напрямик — вы очень плохо сыграли эту партию!