Одсун. Роман без границ - Алексей Николаевич Варламов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Обе новые работницы из Николаева. Оксана и Лена. Говорят между собою по-русски, но меня дичатся и, когда видят, замолкают и отворачиваются. Что это, украинская пропаганда, неприязнь к любому человеку из России? Или им конкретно моя рожа не нравится? Ведь не спросишь же прямо. А у меня к ним двойственное чувство: хочется поговорить, узнать, как они там живут, и в то же время неловко. Катя сказала бы по этому поводу, что у меня комплекс агрессора. Однако тут иное. Девочки кажутся мне беззащитными, и я не понимаю, как могли родители их отпустить? Сколько им? Восемнадцать, девятнадцать? Вряд ли больше. Скорей всего, студентки, которым бы по-хорошему надо готовиться к сессии, а они вместо этого разносят кружки с пивом на силезском курорте. А впрочем, что я знаю про их жизнь дома? Я бывал в Николаеве уже во времена глубокой незалежности и не обнаружил в нем ничего украинского, но зато там есть обсерватория, музей имперского художника Верещагина и верфи, которые непонятно кому сегодня принадлежат. В общем, хороший южный город: зеленые бульвары, линейная планировка улиц, набережная вдоль лимана, не Одесса, конечно, но что-то к ней близкое, хотя еще более бедное. И очень трогательные фотографии всех губеров в местной администрации. Их сменилось за несколько лет человек двадцать. Смотришь на этих благообразных, придурковатых, жизнерадостных мужей и думаешь: милые, сколько же каждый из вас наворовал? А с другой стороны, что еще остается, когда срок службы у тебя полгода?
Да скорей всего, сейчас все стало в этом краю так беспросветно, что работа в иностранном кабаке для девочек из Николаева шанс; и все-таки представить, что перебравшие пива мужики будут отпускать в их адрес шутки и распускать руки – меня это заранее бесит.
У самой большой горы в наших окрестностях хорошее название – Прадед. Зимой здесь катаются горнолыжники, а летом бродит разнообразный народ со скандинавскими палками и спускается по дорожкам на великах и самокатах. Вокруг все еще пуще цветет, благоухает, звенит, горланят птицы, я случайно вспугнул стадо оленей, и они побежали по склону, но, скорее, так, из уважения ко мне – могли бы и не бежать, людей они не боятся. Однажды напоролся даже на недавно вылупившихся полосатых кабанчиков, но тут уже ретировался сам: черт его знает, кабаниха хоть и евросоюзная, а если нападет, мало не покажется. Одиссей рассказывал, что, если верить здешним преданиям, на склонах горы пас овец горбатый пастух Гилл, пятнадцатилетний грешник, которого Прадед превратил в гнома. Он вечно голоден, бездомен, сиротлив, принимает разные обличья и блуждает по окрестностям, нападая на людей, обернувшись то волком, то черным пуделем. Озябший, голодный пастух иногда зовет на помощь, но на его рыдания ни в коем случае нельзя отвечать, ибо тот, кто сжалится над ним, скоро умрет. Но я умирать не собираюсь. Пью воду из горных ручьев и, когда смотрю на свое отражение, не узнаю себя. Мне кажется, во мне обновилась кровь и я помолодел лет на десять. И это за каких-то два месяца. Что же будет дальше, спрашиваю я у чистой воды. Со мной? С Павликом? С Катей? Встретимся ли мы когда-нибудь? И где? Как скоро?
Худой перевод
Когда я рассказал Кате про маму на Тушинском рынке, она со мной не согласилась.
– Откуда ты знаешь? А вдруг ей это нравится? Может быть, ее талант, ее призвание вовсе не в том, чтобы учить детей истории, которую она никогда не любила, а вот открыть свою лавочку или небольшой магазин и считать выручку?
Вольно ей было так говорить, но когда я подумал, что маму могут увидеть ученики, родители, коллеги, расскажут завучу… да и вообще приходить в такое место и стоять среди этих людей… Поневоле задумаешься, зачем ты учила детей всю жизнь вещам, которые им никогда не потребуются?
А шубка Кате очень понравилась. Я не ошибся ни с цветом, ни с размером. Она сидела на ней как влитая, и на Катю стали чаще смотреть не только мужчины, но и женщины, оценивая легкую изящную вещицу. И Катя сама это чувствовала, краснела от удовольствия, радовалась как маленькая, хвалила меня за выбор и ни разу не спросила, где я взял деньги. Наверное, потому, что в девяностые этот вопрос был самый неприличный и опасный из всех возможных.
Покупка шубы странным образом переменила нашу жизнь и показалась нам обоим предвестием чего-то хорошего. Я вообразил, что, может быть, теперь нам действительно удастся заработать денег и хотя бы чуть-чуть подняться. К тому времени у меня появилась подработка на стороне, в одном из новых книжных домов, что уничтожил наше издательство. Мне хорошо заплатили за последнюю редактуру, и мы смогли купить в коммерческой палатке у метро всякой всячины, которая была нам прежде недоступна и так дразнила. Только не спрашивайте, матушка Анна, что именно я редактировал! Вот интересное дело: ругали цензуру, а когда ее отменили, что первое хлынуло? Разоблачение сталинского режима, грехи советской власти, тайны Кремля? Нет, это все ценилось, покуда было запрещено. А теперь я редактировал с риском для здоровья переводные и отечественные эротические романы, похождения развратников и потаскушек на метеостанциях и в пионерских лагерях, потом появился похабный журнальчик под названием «Попка Оли», выходивший двухсоттысячным тиражом и продававшийся во всех переходах на станциях метро, а мимо шли дети, девушки, женщины. Я делал этот бред читабельным, и у меня волосы вставали дыбом. А иногда и не только волосы, простите.
Вы меня осуждаете, отец Иржи? Вот и Альберт Петрович смотрел так скорбно, словно я вышел на панель. А что мне оставалось, скажите на милость? Нам хотелось нормальной, обывательской жизни! Мирной, покойной, в меру сытой. Надо только перетерпеть это проклятое время, а дальше будет лучше. Самое трудное уже позади, убеждал я себя и Катю.
– Скоро настанет весна, ты сделаешь кучу классных фотографий, и мы устроим из них выставку в твоем институте. Тебя станут печатать журналы, платить гонорары, покупать права и заключать контракты. Сначала в России, а потом во всем мире. Правда-правда, вот увидишь.
Катя слушала внимательно и недоверчиво, а я не знал, обманываю ее или нет, но сам невероятно увлекался, зажигался и верил в то, что говорю.
– Ты даже не представляешь, какой у тебя талант, как ты умеешь видеть в самых
