Одсун. Роман без границ - Алексей Николаевич Варламов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Зачем я ей все это говорил, для чего внушал дурацкие мысли, не догадываясь, как они потом отзовутся? А Катя много училась, читала и переводила роман современного украинского писателя про общежитие Литинститута. Давала читать куски и мне, и я хохотал, хотя не всё мне в этом романе нравилось. Но я успокаивал себя тем, что ничего не понимаю в современной литературе и мои вкусы застряли на Паустовском.
– С украинского на русский? Что там можно переводить? – подначивал я ее. – Ну я еще понимаю с французского, японского или испанского.
Катя обижалась, возбуждалась, вдохновлялась и принималась читать мне целые лекции про украинскую литературу, которую я совсем не знаю, ни прошлую, ни современную, про тонкости перевода с родственных языков, про то, как неверна бывает эта близость, сколько в ней ловушек, обманок, коварства, и до какой степени тонким, деликатным и чутким надо быть, чтобы не исказить смысл, но передать его максимально точно. Да, она стопроцентно попала в профессию, и вот, вспоминая все это теперь, я думаю, а может быть, профессиональный перевод имеет отношение не только к лингвистике? Может быть, если бы именно переводчики художественной литературы занимались отношениями между народами, не было бы стольких недоразумений и надо представителей именно этого ремесла назначать послами и министрами иностранных дел?
Но это всё так, матушка, досужие мысли, а в ту пору нам хватало нас двоих. Мы никогда не скучали и не уставали друг от друга. Вечерами ходили гулять по филёвскому пространству, нам обоим нравилось гудение электричек, так напоминавшее Купавну, стук колес на мосту, близость реки и открытая линия метро, ажурный храм Покрова напротив Суворовского училища, продовольственный магазин на первом этаже соседнего дома – в нем иногда продавали камчатских крабов, – железнодорожная станция, откуда можно было уехать в Звенигород или Можайск. Это был удивительный островок посреди Москвы, совсем непохожий на остальной город. В студенческие годы, когда я пьянствовал в Тимошкиной норе, всех этих подробностей не замечал, а теперь они сделались моему сердцу необыкновенно дороги, и мне нравилось, что у нас с Катей все общее. Это правда, мы почти ничего не делали врозь, не делили ни время, ни пространство. Даже спали вдвоем на узкой кровати, и нам не было тесно. Катя постепенно обставляла квартиру, покупала занавески, половички, полочки, клеенки, посуду и была готова отдать за эту ерунду последние наши деньги. Она одновременно виновато и довольно смотрела, когда, не посоветовавшись со мной, приносила что-то новое, ей понравившееся в дом. Но я нисколько не сердился, а только умилялся, на нее глядя, и радовался ее радости, а если и сокрушался, то лишь оттого, что так редко могу ее баловать.
Моя влюбленность не уменьшалась, напротив, я все больше к Кате привыкал, скучал, когда ее долго не было, и, хотя никогда не забывал той клятвы на Тверском бульваре, в душе ревновал, жадно расспрашивал, где и с кем она встречалась, с кем ходила обедать, о чем разговаривала. Я исподволь выведывал, кто с ней рядом сидит на лекциях и семинарах, следил за всеми ее однокурсниками, прислушивался к ее телефонным разговорам и даже – мне неловко вам в этом признаваться – несколько раз обыскивал ее сумку. А она была так простодушна, что подозревать ее было не в чем, но я все равно до конца не доверял, и любил ее все сильнее, отчаянней, твердил об этой любви, и боялся ей надоесть, потерять, и знал, что это все равно однажды случится, верил и не верил своим предчувствиям. И был счастлив, хотя понял это много лет спустя, потому что счастье, матушка Анна, лишь в воспоминаниях и существует.
После Нового года пришло письмо из Амстердама. Помню, с каким ужасом и дрожью мы вскрывали конверт, но все оказалось даже лучше, чем я предполагал. Тимоха подробно писал про свои мытарства, допросы в нидерландской полиции, где он всем рассказывал, как в России его преследует КГБ, а они, дураки, слушали развесив уши, иронически описывал скучный лагерь для беженцев, работу дворником в униатском монастыре в местечке Шеветонь на юге Бельгии, где он познакомился с одним русским иконописцем и увлекся философией Мартина Бубера («О Тима, Тима, – торопил я его строки, – куда тебя на этот раз занесло!»), но главное, что документы у него приняли, он остается в Бенилюксе, правда, теперь никуда не может оттуда выехать, покуда не получит местный паспорт. А это будет еще нескоро.
Ну и хорошо, Тимошенька, ну и плыви, мой летучий голландец, моя соленая рыбка, по европейским волнам, читай в Шеветони Мартина Бубера и учи матчасть. А вы, господа голландцы, не торопитесь принимать его в свои объятия, пусть подождет, потомится, а мы будем жить тут.
Три сестры
Сегодня на вершине горы снова встречаю маленькую девочку и двух немок, которые несколько дней назад разговаривали возле дома священника. Они сидят на скамейке и смотрят вдаль. Интересно, как они сюда забрались. Ну ладно молодая, а старуха? Она что-то рассказывает и показывает рукой. Девочка слушает внимательно, и на ее лице нет прежнего нетерпеливого выражения, похоже, бабка сумела внучку околдовать. Как все-таки жаль, что я не учил немецкий. Я бы много отдал за то, чтобы узнать, о чем они говорят. Наверняка старуха рассказывает про старую смотровую башню, которую немцы построили на Альтфатере – так назывался у них Прадед – сто лет тому назад. От этого сооружения остались лишь живописные развалины, и гору теперь венчает современная телевизионная вышка с видовым рестораном чешской кухни. Тут ничего не поделать: пошлость, как и туризм, неискоренима в любой части света.
У дамы в руках фотоаппарат, не мобильный телефон, не «Любитель», а настоящий профессиональный фотоаппарат с большим объективом. Она то и дело хищно вскидывает его, снимает, а потом просматривает кадры и сразу же удаляет ненужные. И непонятно, что это: семейная фотосъемка или действительно инвентаризация движимого и недвижимого имущества в бывших немецких землях? Не сменится ли на телевышке через несколько лет ресторан и не станет ли другим меню? Да и вообще, кого и что эта семейка представляет? Я начинаю чувствовать азарт, как из-за баскской фуры, и, стараясь не попадаться немкам на глаза, за ними слежу. А они продолжают коллекторскую работу. Трауди здесь очевидно для отвода глаз, но свою роль она играет отлично. Живая, кокетливая, с сияющими большими черными глазами, она обожает
