Действительно ли была та гора? - Вансо Пак

Мне исполнилось двадцать два года. Как я могла сделать прическу и слегка накрасить губы помадой только из-за мнения других людей? Впрочем, я напрасно собралась винить в этом других, ведь в любом случае надо было привести себя в порядок. Я вела себя дерзко, считая, что пошла на великую жертву ради магазина портретов, не пожалев себя для благополучия художников. Причина того, что я решила привести себя в порядок, состояла не только в специфичности РХ и желании придать своей внешности товарный вид, рассчитанный на вкус янки, но и в моем высокомерном поведении с художниками. Если мне не нравился уровень рисунка, когда я расхаживала между художниками, заложив руки за спину, я иногда говорила:

— Дядя, разве это портрет? Мне кажется, даже рисуй вы левой ногой через правое ухо, вышло бы лучше. Если деньги янки, это вовсе не значит, что их легко получить. Вы хоть знаете, сколько мне приходится трепать языком, чтобы заставить взять так плохо нарисованную картину?

Я вела себя как высокомерная и раздражительная учительница, насильно проводящая факультативные занятия для оставленных после уроков балбесов. Естественно, мне хотелось думать, что я имею такое право, потому что с какого-то момента я начала считать, что «кормлю» художников. Я считала своим долгом сурово управлять людьми, которые, как я думала, получали деньги благодаря мне. В конце концов мои усилия были направлены на то, чтобы любым способом закрепиться на этой работе, но только я одна знала причину своего недовольства и раздражения.

Будучи изгнанной, как я считала, из магазина пижам, я никак не могла избавиться от привычки, — в минуты растерянности я незаметно для себя начинала протыкать бумагу кончиком карандаша. Мне даже пришлось специально взять из дома бумагу, которую не жалко было испортить. Когда я в порыве недовольства, всецело поглощенная раздражением, протыкала несколько листов бумаги, мне казалось, что голова становилась ясной, камень падал с души и я приходила в себя, словно просыпалась от глубокого сна. Однажды Тина Ким, не выдержав, строго спросила:

— Ты можешь перестать?

— Извините, это привычка с детства, — сконфуженно ответила я. — Если я не буду так делать, то мне придется грызть ногти.

— Ну надо же, каких только привычек не бывает! Ладно, продолжай. Лучше протыкать бумагу, чем грызть ногти, а то от тебя ничего не останется, — со страхом сказала Тина Ким и больше не задавала вопросов.

Мое высокомерное отношение к художникам, странная привычка грызть ногти, похоже, делали меня более чем неудобным партнером. Хотя привычку грызть ноги я даже могла объяснить. Мне казалось, что на кончиках пальцев скапливались всевозможные желания и недовольства из подсознания, и я начинала неосознанно их «откусывать».

Однажды ко мне подошел художник солидного телосложения господин Пак с альбомом зарисовок, зажатым под мышкой. Я никогда не проявляла интереса к какому-нибудь художнику в отдельности и удовлетворялась тем, что они были рисовальщиками вывесок; я даже никого не знала по имени. К счастью, у всех были разные фамилии: Пак ши, Хван ши, Чон ши, Но ши и Ма ши. Такое обращение меня вполне устраивало. Художник Пак ши был лишь одним из пяти рисовальщиков вывесок и не остался в моей памяти благодаря какой-то характерной черте или в связи с каким-то особенным событием. Увидев, что он пришел с толстым альбомом, зажатым под мышкой, я, иронично усмехнувшись в душе, подумала: «Внешне выглядит солидно. Он, наверное, решил, что, раз взял с собой альбом с рисунками, уже великий художник». В то время среди девушек, работавших в РХ, модно было носить под мышкой английские журналы типа «Time» или «Life», свернув их в трубочку.

Пак ши пришел без предупреждения. Как-то утром, неловко улыбаясь, он подошел ко мне с альбомом. Это был альбом с рисунками, отобранными для участия в конкурсе во времена, когда Корея еще находилась под гнетом японского империализма. Он заранее открыл страницу, на которой был напечатан его рисунок. На картине две крестьянки, глядя друг на друга, толкли в ступе зерно. Я подумала, что эта картина не была похожа на рисунок, специально отобранный Пак ши или комиссией. Я знала, что обычно отбирались большие картины, а эта была размером с визитную карточку и нарисована в черно-белом цвете. Разглядев внизу имя автора, я впервые узнала, что его зовут Пак Сугын[107]. Раньше я не слышала о таком художнике. Для меня стало откровением, что в нашем магазине портретов работает настоящий художник. Прежде всего мне стало стыдно за мое излишне грубое поведение. Положив альбом мне на стол, Пак Сугын ушел, сказав, что заберет его вечером, когда будет уходить домой. Я не спросила его, зачем он оставил альбом, но в голове мелькнула мысль: «Может, так он протестует против манеры моего поведения и высокомерия?» Я подумала, а не хотел ли он таким способом сказать: «Не только ты умная и способная, здесь и другие люди не хуже тебя».

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

После этого случая у меня пропала охота вести себя с художниками, как учительница начальной школы ведет себя с отстающими учениками. Хотя нет, тут суть была не в желании, я просто не могла. Как до, так и после Пак Сугын совершенно не выделялся среди других художников. Если присмотреться, его глаза были мягкими, как у спокойного быка, а стиль рисования можно было назвать скорее заурядным, чем выдающимся. Сколько бы я ни ждала, ничто не выдавало его одаренности. Когда говорят «выдающийся художник», это значит, что он чем-то выделяется среди остальных, но Пак Сугын, как ни крути, был самым обычным рисовальщиком. Он говорил тише при любом иностранце, заходившем в магазин, совершенно не умел смешить других, в нем не было ни капли иронии. С одной стороны, он не обладал искусством общения, с другой — не избегал других людей. Когда кто-то предлагал ему пойти пообедать вместе, он выходил следом, но сам никогда никому ничего не предлагал.

Мне очень хотелось считать его особенным. Как и директор Хо, я нуждалась в том, что тешило бы мое самолюбие. После того как меня изгнали из магазина пижам в магазин портретов, меня реже стали называть «студентка Сеульского университета», но незаконченное высшее образование по-прежнему оставалось для меня предметом гордости. Даже такому богатому человеку, как директор Хо, нравилось, что у него работала студентка. Он хотел показать, что если у человека много денег, он может сколько угодно использовать любого, даже студентку Сеульского университета. Хотя мне и было противно, что меня использовали как доказательство власти денег, мне оставалось только терпеть.

Я считала, что учеба в Сеульском университете выделяла меня в РХ, она делала меня уникальной, а это чувство ничем не отличалось от чувства превосходства. Конечно, немалую роль играло то, что я получала большие деньги и понимала, что лишь случайность может привести к потере работы, которой многие завидовали. Из-за растущего во мне чувства гордости я не могла считать равной себе ни одну из работающих в РХ девушек. Мне трудно было вытерпеть, что, сделав прическу, я стала похожа на остальных продавщиц, видимо, я слишком сильно гордилась своей принадлежностью к Сеульскому университету. Я никого не могла считать равной себе, поэтому ни с кем не сближалась. Уборщицы, даже летом нося осеннее вязаное белье, нацепив на себя американские товары, уходили с работы, переваливаясь с ноги на ногу. Продавщицы, одновременно работая на черном рынке и занимаясь проституцией, воровали разнообразные американские товары в таком количестве, чтобы потом не жалеть, даже если их уволят. Разнорабочие, организовав бригады, думали лишь о том, как открыть коробки, залезть в грузовики и, планируя быстро разбогатеть, медленно бродили по территории, а их взгляды бегали, словно маленькие мышки, осматривая все вокруг.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Для меня художники магазина портретов были рисовальщиками вывесок. Я не ждала от них большого таланта. Теперь же я знала, что среди них был настоящий художник. У меня в голове мелькнула мысль: «Не показал ли он мне альбом с картинами, потому что не смог выдержать моего презрения?» Я не приглядывалась, но, кажется, он никак не показывал свое недовольство моим поведением. В любом случае я думала, что, до сих пор скрывавшийся под вымышленным именем, он решил выйти из тени и требовал, чтобы к нему относились как к известному художнику Пак Сугыну. Для того чтобы разглядеть человека, необходимо время и определенное усилие, но когда мне потребовалось сделать это, у меня ничего не получалось, от чего я начала нервничать. Мне хотелось, чтобы он отличался от других рисовальщиков вывесок, но это были лишь мои желания — он был такой же, как все. Возможно, в этом-то и было его отличие. Мне хотелось видеть его муки творчества, чувства, похожие на подавленные страсти. Но, не увидев ничего подобного, в конце концов я спросила себя: «А есть ли у него вообще такие чувства?» Как бы я ни хотела хорошо относиться к нему, все, что я видела, — было чувство трудового удовлетворения, но никак не муки творчества. Он усердно работал, чтобы содержать семью. У него была простая жизнь трудяги вместо томной страсти художника.