Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка… - Михаил Казовский

– Полностью разделяю твои мысли, но не знаю, право, как еще воздействовать на папа́. Он такой нетерпимый сделался в последнее время. Чуть не по его – сразу в крик.

– Знаю, знаю. А не поможет ли нам Мари?

– Нет, к сестре обращаться бесполезно. У нее, во-первых, все мысли о маленьком Саше – он родился слабенький, и врачи тревожатся за его жизнь. Во-вторых, она с Лермонтовым повздорила и теперь раздражается, как слышит его имя.

– Жаль, конечно. А твоя мама́? Ведь она в восторге от его стихов, это всем известно.

– Ох, боюсь, мама́ тоже нам не помощница. К сожалению, родители отдалились друг от друга и встречаются лишь за завтраком или за обедом. Он – в делах, а она – в театрах и на балах.

– Что же делать, мой дорогой?

– Посоветуйся с Бенкендорфом. Александр Христофорович обладает способностью убеждать папа́.

– Только не в нашем случае. Он с самого начала принял сторону де Баранта и хотел раздуть историю со второй, чудом не случившейся дуэлью. Еле удержали.

– Тогда, может, Нессельроде? Он же дипломат и умеет любое дело повернуть в свою пользу.

– Но весьма негативно относится к либеральным идеям и их носителям. Грибоедова погубил ничтоже сумняшеся. Нет, я не стал бы обращаться к Карлу Васильевичу.

– Получается, больше не к кому. Не к Нелидовой же. То есть, вероятно, папа́ и прислушался бы к мнению своей фаворитки, но просить Варвару о милости я не желаю. Да и ты, я думаю, тоже?

– Да, согласен, – завздыхал великий князь. – Все-таки попробуй сам как-нибудь при случае. На прогулке, в приватном разговоре. Может, государь подобреет и изменит свое решение.

– Попробую, дядя.

Они по-родственному обнялись.

– Ни черта не попробует, – зло думал Михаил Павлович. – Побоится навлекать на себя гнев отца.

– Вряд ли стоит даже пытаться, – в свою очередь размышлял Александр. – Если отказал даже брату, своему любимчику, то меня только отругает.

Тем дело и кончилось.

2

С предписанием немедленно выехать к месту назначения Лермонтов 20 апреля вышел из заключения. Сел в коляску, поданную Андреем Ивановичем, и сказал с улыбкой:

– Ну, готовься, дядька, к дальней дороге.

– Это, стал-быть, куда же, Михаил Юрьевич?

– Снова на Кавказ.

У слуги даже щеки ввалились.

– Как, опять? – Он перекрестился. – Да за что ж такая немилость, Господи?

– За дуэль, вестимо. Очень государь-император был рассержен. Ножками топал, ручками хлопал: «А сослать, – говорит, – поручика Лермонтова к такой-то матери!» Вот и закатали.

– Свят, свят, свят! Как же бабушка без вас будут?

Михаил развел руками.

– Да уж как-нибудь. Буду приезжать в отпуск. Коли не убьют. – И велел кучеру: – Трогай, голубчик: надобно к Краевскому. А потом домой.

У Андрея Александровича он получил экземпляры только что полученной из типографии книжки «Героя нашего времени». С умилением смотрел на обложку, перелистывал страницы и никак не мог оторваться – так отец любуется своим новорожденным первенцем. И вполуха слушал издателя: тот говорил, что расходится книжка превосходно, в первые три дня продали полторы тысячи, и пришлось допечатывать; в светских салонах только и разговоров, что о новинке; все на стороне Лермонтова – против де Баранта – и переживают из-за назначения его на Кавказ.

– Да ты слушаешь ли меня, Мишель?

Поэт поднял на друга рассеянные глаза.

– Что? Прости, я отвлекся. Да, Кавказ… Ничего, как-нибудь переживем. Я предполагаю задержаться на этом свете еще, как минимум, лет на шесть.

– Не шути такими вещами, пожалуйста.

– Я и не шучу.

– Уж не Александра ли Филипповна Кирхгоф тебе нагадала?

– Нет, конечно. Я и не бывал у нее ни разу. Все ее гадания – это вздор. Сам все знаю про свою судьбу.

– Что же ты знаешь?

– А об этом – молчок.

Михаил взял с собой три пачки книг, перевязанные бечевкой. Объяснил: для подарков любимым людям. Краевский при этом пожевал губами, вроде размышляя, сообщать или нет, но все-таки сказал:

– Знаешь ли, княгиня Щербатова в Петербурге.

Лермонтов взглянул с интересом.

– Вот как? Она вернулась?

– К сожалению, да…

– Отчего «к сожалению»? Де Барант уехал, и столкнуться с ним у нее в доме мне не посчастливится.

– Оттого что возвратилась по печальному поводу.

– Бабушка?

– Нет, сын.

Охнув, поэт даже опустился на стул.

– Миша-маленький умер?

– Да, увы. Она оставляла ребенка на Серафиму Ивановну и нянек, а те чего-то недоглядели – пневмония, плеврит – и малыш скоропостижно скончался.

– Ах, бедняжка Мэри!

– Говорят, она все время плачет.

– Надо бы к ней заехать.

– Надо ли?

– Я сегодня вечером собираюсь к Карамзиным и спрошу у Софьи Николаевны. – Он снова встал, чтобы уйти, но замешкался уже у дверей. – А не знаешь ли ты что-нибудь об Эмилии?

Краевский сразу не понял.

– Ты о Мусиной-Пушкиной?

– Разумеется.

– Нет, не знаю. Видел самого́ в Благородном собрании – он как всегда, был благожелателен и учтив, никаких тревог на физиономии.

– Что ему тревожиться! Не ему же рожать!

Михаил отправился домой. Бабушка встретила его на пороге гостиной – увидав, воскликнула:

– Похудел-то как! Смотреть не на что. Кожа да кости. – Обняла и всплакнула. – Я как чувствовала, Мишутка. И гадания были нехорошие.

– Не переживайте, ма гран-маман [50] , это все пустое. Лучше поглядите на книжку. Правда, хороша?

Но Елизавете Алексеевне было не до книг.

– Да, красивая, но она не заменит мне тебя.

– Отчего не заменит? Здесь моя душа и мысли. Тело бренно, а страницы, строчки, буквы сохранят мою душу навсегда.

– Одно сознание того, что опять ты будешь где-то далеко и в опасности, меня убивает.

– Так похлопочите – через Дубельта, через Жуковского – может, выйдет мне послабление?

– Ну, конечно: бабушка – похлопочи, а самому подумать, чтобы не ходить на дуэль, было недосуг?

– Я сражался за честь прекрасной дамы.

– Так ли она прекрасна, коли убежала, и не поддержала тебя, и не защитила в суде? Вот Бог и покарал ее смертью сына.

Лермонтов нахмурился.

– Вы несправедливы.

– Очень даже справедлива: так ей, паршивке, и надобно.

Вечером поехал к Карамзиным. Гости салона встретили его как героя, всячески поносили де Баранта, сожалели о решении императора, восхищались книжкой, новыми стихами в «Отечественных записках», желали скорейшего возвращения с Кавказа целым и невредимыми. Вяземский спросил:

– А Столыпину вашему присудили что-нибудь?

– Монго? Ничего серьезного. Государь-император только высказал, что тому негоже прохлаждаться в отставке и пора снова пойти послужить. Алексей в раздумье. Надевать мундир он не рвется, но ослушаться тоже не решается. Может быть, и встретимся на Кавказе.