Удивительные приключения рыбы-лоцмана: 150 000 слов о литературе - Галина Юзефович

Следующее впечатление – несколько преувеличенная выровненность и нейтральность стиля. В противовес аспирантке, процитированной Михаилом Леоновичем Гаспаровым в «Записях и выписках» и полагавшей, что «диссертацию о Хармсе следует писать немного по-хармсовски», Шубинский (кстати, сам известный поэт) как будто намеренно ограничивает себя, отказываясь от любых стилистических кунштюков и игр. Его текст подчеркнуто и буднично сух, иногда едва ли не до канцелярита – за вычетом редкой (и оттого особенно симпатичной) иронии или еще более редких, но ослепительно ярких поэтических вспышек.

Ну и, наконец, третье и главное чувство, которое вызывает «Жизнь человека на ветру», – это удивление от того, как мало места в книге занимает собственно главный герой. Любое единожды всплывшее имя (напомню – двадцать страниц именного указателя) превращается в самостоятельную сюжетную ветку, в конце неизменно распускающуюся пышным махровым цветком. Будь то учитель, в свое время заразивший любовью к философии близких друзей Хармса – Якова Друскина и Леонида Липавского, второстепенные поэты-«заумники» Туфанов и Терентьев, или будущий драматург Шварц – все они проживают на страницах книги долгую, насыщенную и яркую жизнь. Любое событие прослеживается в обе стороны так далеко, как только возможно. В результате текст, заявленный как биография, превращается в эдакий сад расходящихся тропок: Хармс-Ювачев оказывается не столько главным действующим лицом, сколько отправной точкой, от которой в разные стороны разбегаются десятки извилистых дорожек.

Подобное положение героя автор оговаривает с первых же страниц. Даниил Хармс для Шубинского – образцовый человек без биографии. За вычетом короткого счастливого периода во второй половине двадцатых годов XX века (блестящего времени ОБЭРИУ и детских журналов «Чиж» и «Еж»), он вел жизнь одновременно до предела театрализованную, гротескную, едва ли не клоунскую, и в то же время полностью изолированную от внешнего мира. Трагически не совпавший со временем, в котором ему довелось жить, Хармс так навсегда и остался «вещью в себе» – закрытым, настороженным и никогда до конца не повзрослевшим ребенком, понять которого при жизни было очень трудно, а после – стало и вовсе невозможно. В результате, по мнению Шубинского, говорить о Хармсе можно двумя способами – либо сводя всю его личность к творчеству, либо рассказывая о людях и событиях, происходивших вокруг него. Шубинский делает выбор преимущественно в пользу последнего варианта, и из двух частей названия его книги – «Жизнь человека» и «на ветру» – главной для него оказывается, конечно же, вторая.

То, что получается у Валерия Шубинского в результате, – нечто гораздо большее, чем просто биография. Большой, живой, теплый, дышащий и страшноватый мир клубится и ворочается вокруг центральной фигуры, создавая полный эффект погружения и присутствия. Но если вы в самом деле надеялись, что благодаря этой книге загадочный человек с трубкой в зубах, в щегольских гольфах, кепи и бриджах, написавший когда-то «Елизавету Бам» и «А вы знаете, что у…», станет вам хотя бы немного понятнее, то… Ну, в общем, за этим делом, вероятно, по-прежнему лучше обращаться к добротной биографии Хармса, написанной шесть лет назад для серии ЖЗЛ питерским филологом Александром Кобринским.

Анна Сергеева-Клятис

Пастернак в жизни

[126]

Первым писать такие книжки придумал Викентий Вересаев, объединивший все (в том числе самые недостоверные) рассказы очевидцев о Пушкине под одной обложкой. После него этот трюк исполнялся неоднократно – вплоть до Льва Данилкина, выстроившего по такому принципу свою недавнюю биографию Юрия Гагарина. Теперь очередь дошла до Пастернака – московский филолог Анна Сергеева-Клятис решила собрать сводный хор людей, готовых свидетельствовать о поэте, и отправиться с ним на гастроль.

Получившийся на выходе центон «Пастернак в жизни» – чтение не сказать чтоб простое; по крайней мере, поначалу. Десятки голосов, спорящих друг с другом, на протяжении первой сотни страниц вызывают утомительное ощущение, будто ты попал в переполненный зал ожидания на вокзале, где все толкаются и кричат, не слушая друг друга. Кто была мать Пастернака Розалия Исидоровна – гениальная пианистка, растратившая свой дар в чрезмерных заботах о детях (как считал ее муж), или очередной вундеркинд-переросток (как намекала тогдашняя пресса)? Был ли Пастернак крещен в детстве (как рассказывает он сам), или при тогдашних порядках крестить еврейского мальчика без согласия родителей было решительно невозможно (как весьма раздраженно уверяет его друг Сергей Бобров)? Что думал Пастернак о Маяковском – и в частности, о его самоубийстве? А в романе между поэтом и Зинаидой Нейгауз кто был инициатором? А дети от первого брака – как они пережили разрыв Пастернака с их матерью?..

Впрочем, привыкнув к шуму и постоянным выкрикам, начинаешь замечать, что во всем этом многоголосье есть определенная структура. Во введении лицемерно пообещав максимально самоустраниться и позволить своим героям говорить свободно и прямо, в действительности Анна Сергеева-Клятис берет на себя роль ловкого кукловода – или, если угодно, опытного капельмейстера. Умело шикая на одного рассказчика в сноске, позволяя другому высказать свою мысль развернуто и с примерами, коварно выставляя дураком третьего и ласково поощряя четвертого, она добивается дивной слаженности исполнителей. В гомоне возникают отдельные, узнаваемые голоса и интонации, кто-то выводит собственную тему, а кто-то сливается с большинством, чья-то партия продолжается от начала до самого финала, кто-то вступает с одной-двумя нотами. Что же до фактов – до самых заезженных и избитых сплетен включительно, то, озвученные живыми человеческими голосами, они удивительным образом вновь обретают вес и смысл.

Словом, отличное чтение: главное – перетерпеть мигрень на первых ста страницах.

Дмитрий Быков

Тринадцатый апостол. Владимир Маяковский. Трагедия-буфф в шести действиях

[127]

«Тринадцатый апостол» Дмитрия Быкова – книга, не предполагающая легкомысленной рецензии на полторы странички со схематичным пересказом сюжета в начале и бодрым тизером в конце. Этот неподъемный (килограмм веса) том так туго набит мыслями, филологическими инсайтами, историческими параллелями, внутренней полемикой, кропотливым фактологическим крохоборством, эмоциями, скороговорками и длиннотами, что попытка перемещаться по нему в сколько-нибудь быстром темпе чревата риском навеки в этом лабиринте потеряться. Каждое предложение приглашает к дискуссии. Каждая деталь, каждый третьестепенный персонаж тянет за собой отдельную повествовательную линию – иногда сплошную, иногда прерывистую. Каждая идея проговаривается многократно, всякий раз немного по-другому, вынуждая читателя едва ли не поминутно отлистывать назад, чтобы проверить – так кто же был самым верным учеником Маяковского, Равич или всё же Кирсанов? Маяковский – он для Быкова кто, Христос, Арлекин или скорее Дон-Кихот?..

Пожалуй, это первое – хотя и определенно не главное, – что нужно сказать о новой книге Дмитрия Быкова: ее мучительно неудобно читать, особенно поначалу. Не став (вопреки первоначальным планам) включать «Тринадцатого апостола» в серию «ЖЗЛ», издатели поступили осмотрительно и гуманно – по сути дела, книга эта не биография, но циклопическое (на восемьсот страниц) эссе, плохо отредактированное и, похоже, местами ни разу не перечитанное самим автором. Не связный рассказ, но всё, что Быков когда-либо читал, слышал, думал или только собирался подумать про Владимира Маяковского.

Поэтому не слишком удивительно, что первое впечатление от погружения в книгу – абсолютный хаос. Автор ссорится с героями или иронизирует над ними (иной раз кажется, что его разговор, скажем, с Горьким или Сельвинским самоценен и не нуждается в присутствии свидетелей, то есть читателей), кого-то критикует, кого-то утешает и подбадривает. Он приводит цитаты из поэтов, в которых чувствует влияние Маяковского или, наоборот, прозревает его предтечу, а после, словно бы предугадывая читательский вопрос, резко тормозит: «Что, не видите родства? Сейчас объясню…» – и дальше на пару страниц, забыв обо всем, с головой ныряет в глубинный анализ текста. Главу о Шкловском он пишет на манер темной и рваной прозы Шкловского, а раздел о Чуковском – в духе хлесткой критики самого Корнея Ивановича. Из фрагментов воспоминаний (если Быкову нужна цитата, он не мелочится – есть в его книге цитаты и на три, и на пять страниц), из собственных мыслей, из стихов и воздуха времени он собирает портрет Маяковского-человека, любовно добавляет детали, а после стирает получившуюся картину, рисует заново – и вновь возвращается к исходному варианту…