Удивительные приключения рыбы-лоцмана: 150 000 слов о литературе - Галина Юзефович

Манера говорить о себе через объекты внешнего мира родилась не вчера. Собственно, ее основоположником на российской почве может считаться филолог Михаил Гаспаров: в конце девяностых его «Записи и выписки» перепахали отечественный культурный пейзаж, показав, как фактически полностью отказавшись от местоимения первого лица единственного числа можно с поразительной искренностью рассказывать о самом себе. Схожим образом был организован и сборник «Стихи про меня» Петра Вайля: говоря о каждом из своих любимых стихотворений, автор приоткрывал частичку собственной биографии – и внешней, формальной, и внутренней, душевной.

Похоже, через пятнадцать лет после старта эти первые новаторские движения действительно привели к глобальному сдвигу тектонических жанровых плит и пересмотру канонов автобиографической литературы как таковой. В сущности, иначе и быть не могло: сегодня практически каждый мало-мальски образованный человек в ответ на просьбу рассказать о себе начнет делиться яркими впечатлениями, а не интимными подробностями биографии. Старая фраза про «скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты» обретает новые смыслы. В мире, где всё что угодно – до цвета носков или любимого бренда джинсовой одежды включительно – становится социально и культурно значимым маркером, именно эти маркеры (а вовсе не персональные переживания или ключевые биографические вехи типа «родился-учился-женился») оказываются лучшим источником информации о каждом из нас. И в этом ряду книги, люди и культурные тренды (именно о них предпочитают говорить сегодняшние авторы автобиографий) – вещи из числа основополагающих.

Чеслав Милош

Азбука

[131]

Автобиография нобелевского лауреата, великого польского поэта XX века Чеслава Милоша выстроена по принципу словаря: всё как положено, от «А» до «Э» (на «Я» статей не нашлось), абстрактные понятия чередуются с именами собственными и научными терминами, статьи разного размера, но никогда не больше трех-четырех страниц. Однако, понятное дело, всё это имеет ценность не абстрактную, а сугубо конкретную: «Азбука» Милоша не компендиум знаний, но, если угодно, энциклопедия самого себя, субъективная, неполная и вместе с тем создающая очень убедительную карту авторского внутреннего мира.

Внутренний мир этот, надо сказать, вызывает много вопросов. Кажется, что невозможно быть одновременно таким злопамятным и сварливым, когда речь заходит о других людях, таким сентиментальным в отношении мест и вещей и таким мудрым и возвышенно тонким в том, что касается абстракций. Невозможно – но Милош справляется. То выливает ушат дистиллированного яда на Симону де Бовуар (с которой даже не был знаком). То внезапно делится с читателем такими тончайшими прозрениями о русском языке (его Милош знал со времен русской гимназии в дореволюционном имперском Вильно), что даже у носителя языка мороз вдруг пробегает по коже от совершенной точности и парадоксальности его наблюдений. То зачем-то сводит мелочные счеты с другом юности (давно мертвым и прочно забытым). То вдруг решает высказаться о жестокости – и одним коротким пронзительным эссе закрывает тему.

Разрозненные, никак не выстроенные хронологически, очень разные и по тону, и по содержанию, страниц через триста («Азбука» – большая книга, и по факту, и по ощущению) статьи словаря начинают складываться в некую нейронную сеть. Вот про первую жену, вот опять про нее, а вот еще – и понятно, что больше не будет. Вот про Бродского вскользь – ясно, что дальше будет про него же, но подробнее. Вот упоминается важное для Милоша место в Италии, а через несколько десятков страниц всплывет и человек, с которым он там побывал. Вот про «Замутненное сознание» – а вот и пример на ту же тему, но совсем из другой статьи. Словом, как при великих географических открытиях, – карта мира заполняется постепенно, какие-то фрагменты так и остаются пустыми, а какие-то выглядят плотно обжитыми и освоенными. И хотя даже к последней статье «Азбуки» – «Эфемерности» – ощущения исчерпывающей полноты не возникает (что, в сущности, неудивительно), многое про Чеслава Милоша из его «Азбуки» понять всё же можно.

Для русского читателя автобиография по алфавитному признаку – не вовсе новость (достаточно вспомнить «Записи и выписки» Гаспарова), поэтому некоторый навык чтения подобных книг у нас имеется. Если вас интересует сам Милош, читайте его «Азбуку» подряд, ничего не пропуская и по возможности запоминая детали – они обязательно «сыграют» позже. Если же вас интересуют мысли умного человека по конкретным поводам – ознакомьтесь со списком статей (он приведен в конце книги) и выберите те, которые покажутся вам наиболее занятными. А можно проделать сначала второе, а потом первое – и получить две книги вместо одной. Словом, отличная интеллектуальная игрушка – как ни крути, и лишнее доказательство того, что как форма организации текста словарь по-прежнему изрядно недооценен.

Варвара Малахиева-Мирович

Маятник жизни моей

[132]

Издательская аннотация подчеркивает, что Варвара Малахиева-Мирович прожила длинную и, в общем, малоприметную жизнь, за которую, тем не менее, успела свести знакомство со множеством великих людей своего поколения – от философа Шестова до актера Ильинского, от наркома Луначарского до художника Фаворского, от писателя Даниила Андреева до мхатовской примы Тарасовой. Вероятно, в силу такого предварения от воспоминаний (хотя вернее будет сказать дневников) Малахиевой ждешь в первую очередь описания встреч с великими людьми – занятных и малоизвестных деталей, ярких зарисовок и тому подобных мемуарных финтифлюшек. А вот к чему читатель оказывается совершенно не готов, так это к тому, что фигура самой Малахиевой полностью самоценна: тихая, непубличная, оставившая более чем скромное литературное наследие Варвара Григорьевна легко затмевает своих знаменитых и выдающихся знакомых если не яркостью, то глубиной и душевной сложностью. Самый интересный, противоречивый, вызывающий многообразную гамму чувств – от раздражения до сострадания – персонаж ее восьмисотстраничных мемуаров – это она сама.

Киевлянка, в юности она успела переболеть народничеством, посотрудничать с петербургскими литературными журналами, пережить невероятного накала платонический роман с философом Львом Шестовым (которого так и не смогла поделить с родной сестрой), похоронить всех родных, свести дружбу с российской богемой нескольких поколений, вырастить ее детей и внуков (большую часть своей жизни Малахиева провела в статусе «приживалки» – бездомной и безденежной родственницы или подруги, воспитательницы чужих детей и свидетельницы чужих семейных драм)… Кажется, ни одно важное веяние, пронесшееся над нашей страной в промежуток с восьмидесятых годов позапрошлого века до середины века прошлого, не оставило в стороне Варвару Григорьевну – за вычетом, пожалуй, сталинских репрессий, выкосивших весь ее ближний круг, но удивительным образом пощадивших ее саму.

Если в этот момент вы вспомнили бестселлер Лилианны Лунгиной «Подстрочник», также характерный исключительной включенностью рассказчицы в малейшие движения отечественной истории, то при известном внешнем сходстве ассоциация эта всё же неверна. В отличие от светской, яркой, обращенной вовне Лунгиной, Варвара Малахиева всю жизнь прожила преимущественно внутри себя, и ее история – это история именно «внутреннего», замкнутого человека, поглощенного в первую очередь рефлексией.

Начав писать свои дневниковые заметки в 1930 году, в возрасте шестидесяти одного года, Малахиева-Мирович вела их до самой смерти в 1954-м. Воспоминания о давнем прошлом в них соседствуют с описанием событий, происходящих здесь и сейчас. Поразительная, пронзительная, едва ли не неловкая искренность соседствует в них с жесткой самоцензурой: так, к примеру, нигде, ни словом, ни намеком, не критикует она действия властей, а о людях, казненных или пребывающих в лагерях, говорит так, как говорят о больных страдальцах – безлично и без внутреннего протеста. Наблюдать за тем, как прошлое в голове Варвары Григорьевны перетекает в будущее, а оптика, болезненно ясная в одних местах, нарочито замутняется в других, – аттракцион, равного которому по увлекательности так навскидку и не припомнишь.

Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что книга «Маятник жизни моей», подготовленная к изданию Натальей Громовой, – одна из самых важных публикаций последних лет. Русская Сэй-Сёнагон, женский вариант «Записей и выписок» Михаила Гаспарова, «История моего современника» Короленко на новый лад – каждый из этих эпитетов (можно придумать еще десяток других) по-своему справедлив и при этом неполон. «Маятник» Варвары Малахиевой-Мирович – из той породы книг, которым суждена долгая жизнь и множественные интерпретации. И, конечно, сейчас разговор о ней только начинается.