…Ваш маньяк, Томас Квик - Ханнес Ростам

Таким образом, Риндберг дает Томасу Квику алиби в отношении убийства Хелен Нильссон. Однако Анн-Хелен Густафссон не ограничилась одним вопросом, а подумала, что психолог Квика мог располагать другими ценными сведениями. Так и оказалось.

«Далее она рассказывает, что весной 1996 года видела репортаж о Томасе Квике. Программа называлась „Репортеры“. В ней Томас Квик говорил, среди прочего, о том, как подвергался сексуальному насилию со стороны отца.

Биргитта Риндберг сообщает, что слова о сексуальном насилии со стороны отца совершенно не согласуются с тем, что выяснилось о его детстве в тот период, когда он был ее пациентом. То, что ей знакомо в его высказывании по телевидению, — так это его нелюбовь к отцу. От психотерапевтических сеансов с Квиком у Биргитты Риндберг осталось воспоминание, что отец был „слабаком“, а мать — доминирующей фигурой в семье».

Кроме того, Риндберг рассказала, что в 1974 году Квик позвонил ей из номера гостиницы и заявил, что собирается покончить с собой. Однако ей удалось выяснить, откуда он звонит, и таким образом спасти ему жизнь.

Задним числом, учитывая все то, что она читала об убийствах, ей представляется странным, что он тогда не облегчил душу в разговоре с ней в свете предстоящей скорой кончины. У нее осталось четкое представление, что причиной попытки самоубийства было то, что ему трудно жить с другими людьми.

Биргитте Риндберг задали вопрос, как она воспринимала Квика, когда он был ее пациентом в 70-е годы и в 1989 году. Ее спонтанная реакция — что она не может воспринимать его как убийцу. Она никогда не испытывала страха перед ним, в нем была агрессия, однако никаких тенденций к применению насилия он не выказывал. Единственное насилие, которое она наблюдала у него, — это насилие по отношению к самому себе. Биргитта Риндберг убеждена, что главврач Мортен Каллинг также разделяет ее представление о Томасе как о пациенте.

Во время допроса Риндберг заявила, что тот Томас Квик, которого она увидела в СМИ, был куда более красноречив и склонен к эксгибиционизму, чем когда он был ее пациентом. Ни она, ни Мортен Каллинг не верят, что Квик — серийный убийца.

После возвращения в Стокгольм Анн-Хелен Густафссон напечатала допрос и положила распечатку на стол в кабинете комиссара Стеллана Сёдермана.

В разговоре со мной Густафссон рассказывает о том, что произошло пару дней спустя. Все началось с того, что она услышала злобный рев из кабинета Стеллана Сёдермана, и затем кто-то позвал ее. Это был Кристер ван дер Кваст, который только что прочел протокол допроса Биргитты Риндберг и вышел из себя.

— Он накричал на меня, заявил, что я превысила свои полномочия, — говорит Анн-Хелен.

По словам ван дер Кваста, ей надлежало лишь спросить о психотерапевтической беседе 21 марта 1989 года. И ничего более!

— Меня не интересует, какого мнения о Томасе Квике придерживается какой-то долбаный психолог! — рычал он.

Анн-Хелен Густафссон была шокирована. Она четко выполнила свою задачу — допросила человека и затем напечатала то, что было сказано во время допроса.

— Такого не случалось ни до того, ни после — чтобы меня ругали за допрос, который я провела, — говорит она.

Кристер ван дер Кваст не желал принимать допрос в таком виде, а потребовал новую распечатку, в которой содержалось бы только то, что касалось алиби Квика в отношении убийства Хелен Нильссон.

— Я отказалась переписывать протокол, поскольку это официальный документ, — рассказывает Густафссон. — То, чего он требовал от меня, является должностным преступлением.

Обсудив проблему подделки документов со своим непосредственным начальником, Анн-Хелен разрешила проблему, оставив протокол в неизменном виде, но написав также краткий меморандум, в котором содержалась только информация об алиби Квика. В материалы следствия вошел лишь этот меморандум. Требования послушания и лояльности со стороны ван дер Кваста до сих пор возбуждают в ней сильные чувства.

— Мы должны быть объективны и учитывать как то, что говорит в пользу человека, так и то, что говорит против него. В наши задачи не входит цензурировать допросы!

Конфронтация

Тем временем следствие по делу Томаса Квика и Йонни Фаребринка продолжалось — однако без всякого участия последнего. Похоже, следователи решили, что торопиться некуда. Фаребринк находился в надежных руках — в отделении «С» тюрьмы «Халь».

Но, как обычно, началась утечка информации, и вскоре как Пелле Тагессон, так и Губб Ян Стигссон знали о том, что Фаребринк фигурирует в деле в качестве возможного соучастника Квика в убийстве на Аккаяуре.

Йонни Фаребринк принадлежал к самым «сливкам» криминального общества — он был осужден за тяжкие преступления двадцать четыре раза. Однако это было настолько не похоже на его обычную деятельность, насколько только возможно.

— Я не тот человек, который убивает туристов, — пояснил он Тагессону. — В мире есть немало других ублюдков, которым хорошо бы прострелить череп.

Публикации в СМИ, по словам ван дер Кваста, нанесли большой ущерб следствию — и в Национальном управлении полиции зашевелились. Йонни Фаребринка доставили в Стокгольм, в Национальное управление криминальной полиции на Пульхемсгатан, где 9 мая 1995 года состоялся первый допрос.

Фаребринк отрицал убийство на Аккаяуре и заверял, кто никогда не встречался с Квиком. Он высказал также предположение, что в тот момент находился за решеткой. Однако вне всяких сомнений было то, что за две недели до убийства его выпустили из тюрьмы «Тидахольм». Фаребринк вспомнил, что его тогдашняя жена Ингела встретила его у ворот при освобождении. Они вместе сели на поезд до Стокгольма, отправились прямиком в Багармоссен и купили наркотики.

Из протокола допроса:

«У Йонни сохранились воспоминания о том, как они с Ингелой, войдя в квартиру, „вмазались“, то есть ввели себе наркотики, а затем неоднократно кололись как в квартире, так и в городе. Он говорит, что сегодня помнит только одно — бесконечные наркоманские тусовки у них дома и в центре города».

Не самое лучшее алиби. Бывшая жена еще усугубила ситуацию, рассказав, что вскоре после приезда в Стокгольм их пути разошлись.

У Йонни Фаребринка не было алиби, он подозревался в двойном убийстве на Аккаяуре. То, что Квик указал его в качестве своего сообщника, поставило Йонни в исключительно трудную ситуацию.

Мне Ингела рассказывает, что для нее Йонни Фаребринк уже остался в прошлом, когда ей позвонили из полиции. У нее была новая жизнь — с работой и домом в Норрланде. Хорошая жизнь. Она не могла дать Йонни алиби, и ей было не до того.

И только позднее, когда полиция снова обратилась к ней с вопросами о сексуальной ориентации Йонни Фаребринка, Ингела начала подозревать, что что-то не так. Квик сообщил, что они с Фаребринком «развлекались в бане».

— Только тут я поняла, что происходит что-то не то, — говорит Ингела.

Возбуждение уголовного дела против Квика и Фаребринка приближалось, когда Ингела задумалась над тем, что на самом деле происходило тем безумным летом 1984 года.

30 июня 1984 года Ингела приехала в «Тидахольм», чтобы встретить своего мужа, выходившего в этот день на волю. Выпив пару банок пива на скамейке в парке, Йонни зашел в туалет в «Прессбюро»,[39] а когда вышел, то не мог пройти мимо открытого сейфа, который оставили без присмотра. Йонни прихватил оттуда пару банковских пачек с банкнотами на сумму семь-восемь тысяч крон.

После такого неожиданного подарка парочка отправилась в Стокгольм, где они купили солидное количество амфетамина.

Двенадцать дней спустя на Аккаяуре были убиты голландцы Стегехюз. Но что делал в то время Фаребринк?

— Не знаю, что произошло, но внезапно я вспомнила, что в Стокгольме со мной случился психоз, — рассказывает Ингела.

Ингела не помнила точно, когда это имело место — даже не была уверена, что в 1984 году. Одно она знала — именно Фаребринк отвез ее в приемный покой Южной больницы.

Йонни Фаребринк рисковал получить пожизненное заключение, если его осудят за убийства близ Аккаяуре, и Ингела не могла держать свои размышления при себе. Она позвонила Тюре Нессену из криминальной полиции и сообщила о психозе, который, возможно, обеспечит Фаребринку алиби.

В Южную больницу послали запрос на карточку Ингелы, оставалось только ждать. Тем временем воспоминания июля 1984 года стали проясняться.

— Мы купили большую партию амфетамина, чертовски качественного. Рано утром мы вышли из квартиры и отправились навестить мою подругу Эву, живущую на Крюкмакаргатан. Там, у Эвы, со мной случился психоз, настоящий приступ паранойи. В конце концов Йонни звонит Йерке. «Я не могу справиться с Ингелой», — говорит он. Йерка приехал, одолжив машину у своей мамы. Я сопротивлялась изо всех сил — втроем они с трудом запихали меня в машину… В больнице меня пристегнули поясом к носилкам. Я была убеждена, что больница оккупирована. Йонни, Йерка и Эва прижимали меня к носилкам, когда появился врач со шприцом. Я поняла, что это яд. Взглянув в глаза Эвы, я увидела, что она думает: «Сейчас ты умрешь!» Я билась не на жизнь, а на смерть… Затем мне вкололи халдол, и больше я ничего не помню… Когда на следующее утро я проснулась, рядом со мной стоял Йонни. На нем было мое кимоно. «Привет, мамочка! Я побывал в Вермланде. А ты где была?» И тут он вытаскивает из карманов две кучки амфетамина и кидает мне на кровать. С каждой стороны от меня оказалось по кучке. Он даже вывернул карманы. Из больницы мы вышли вместе и отправились домой. Он в кимоно, я в юбке с пятнами крови. Такая любовь, которую я тогда ощутила от Йонни, стоящего утром рядом с моей кроватью… Такой любви у меня никогда уже больше не будет.