Человек без имени - Николай Веревочкин

Надо сказать, что это было странное, фантастическое время, когда талант вдруг сделался не нужен и даже вреден. Мерилом успеха считались исключительно деньги. В стране, где ничего не строилось, ничего не создавалось, с особой тщательностью подбирались синонимы к слову «грабеж».

Впрочем, в эти тяжелые для членов Союза художников времена, когда внезапно иссякли родники госзаказов, прекратилось строительство дворцов культуры и дворцов бракосочетания, а обнищавшие эстеты не могли позволить себе растратиться на пейзаж, Мирофан Удищев был одним из немногих живописцев, кто процветал. В материальном смысле, конечно.

Он процветал, создавая портреты новой элиты.

— Нет времени позировать? — входил в положение клиента Удищев, скорострельности которого мог бы позавидовать автомат Калашникова. — Так я тебя понимаю. Фотография есть? Давай сюда фотографию. Да и рассчитаемся заодно. Предоплата — святое дело. Ты умеешь деньги из воздуха делать, а я из дерьма шедевры. По рукам?

В отличие от Удищева, тихая жена его, к счастью, не была обременена талантами. Простая и светлая — в прямом и переносном смысле — работала она воспитательницей детского садика и привыкла общаться не только с мужем, но и со всем остальным человечеством, как с неразумными детьми — ласково и строго. Впрочем, с тех пор как помещение детсада приватизировала какая-то фирма и переоборудовала его в казино, Светлана Петровна сосредоточилась исключительно на домашнем хозяйстве и детях. Родилась и выросла она в шумном Ненуженске, но была в ней, вопреки городскому воспитанию, душевная деревенская доброта. Не то, чтобы Светлана Петровна приняла сторону Пентюхаева, однако же попыталась оправдать его:

— Цвет у него, конечно, хромает, — сказала она рассудительно, — цвет с твоим не сравнишь. Но, ты заметил, в последнее время он пишет чище. Гораздо чище. Быть может, похвала пойдет ему на пользу.

Робкая попытка заступиться «за эту бездарь» окончательно вывела Мирофана Удищева из себя.

— Что ты понимаешь в цвете! — взревел он смертельно раненным вепрем. — Нет у него никакого цвета! Одна грязь!

Как всякая умная жена, Светлана Петровна в конце концов согласилась с мужем и лишь печально кивала головой, поддакивая ужасным обвинениям: да, да, по большому счету, этот противный Пентюхаев конечно же дальтоник и плагиатор. Да, да, он украл у Мирофана цвет. Просто взял и бессовестно украл. Ну, украл и украл. Бог с ним.

Может быть, Пентюхаев и украл цвет у Удищева. Хотя как можно украсть цвет у человека, который принципиально не смешивает краски? Но, не при Светлане Петровне будет сказано, и Удищев не без греха. Как-то подарил ему тот же Пентюхаев одну вещичку. Пейзажик. По пьянке, наверное. А, может быть, Мирофан ее в карты выиграл. И что же с этой забавной вещицей сделал Удищев? Он ее, зараза, четырежды скопировал и, назвав «Времена года», продал очарованному его искусством англичанину. Иностранец сказал: «О, это есть большое искусство. Таможня будет иметь возражения». «Это не есть проблема», — успокоил клиента живописец. И действительно: в Союзе художников милая старушка за небольшое вознаграждение с удовольствием проштамповала «Времена года» печатью «Художественной ценности не имеет» — и полотна улетели за границу.

Еще дважды повторил эту операцию Удищев, загнав один комплект миссионеру из Южной Кореи, а другой — туристу из Австралии.

На такие случаи была у Мирофана хорошая теория: «Они меня за быдло считают, — объяснял он ситуацию всепонимающей жене, — они думают, что за штуку баксов могут купить произведение искусства. А я себя быдлом не считаю и думаю, что за штуку баксов с них достаточно раскрашенной фотографии из «Огонька». А вот для души, для творчества…»

Но тут начиналась другая теория.

Светлана Петровна не без некоторых сомнений соглашалась: действительно, чего ради надрывать душу за бесценок. Рынок есть рынок. И выходило, что украсть фотографию из «Огонька», это вовсе не плагиат, а самая настоящая рыночная идеология.

А ведь каким бескорыстным был Мирофан еще недавно! Оформил как-то аллею молодых героев производства. Адский труд, адский! Полсотни портретов. Большинство по фотографиям. Озолотиться мог. Но оплаты он не потребовал. Так и сказал: «Я за работу копейки не возьму. Сделайте меня лауреатом премии Ленинского комсомола». Но кому теперь нужны прошлые заслуги и награды? Кто оценит это бескорыстие?

…Итак, художник Удищев вез в новом «Мерседесе» на базар супругу. Художник Пентюхаев икал в своей мастерской, теряясь в догадках, кто это его вспоминает добрым словом. Шел дождь, и дорога скворчала под шинами грязных авто, как сковородка на плите.

— Я бы ему забор красить не доверил, а он в церковь вцепился. Крестик купил и поверх свитера носит, — с новым пылом набросился Удищев на своего учителя, в то время как в просвете аллей лучами то появлялся, то прятался за деревьями храм. — Большой мастер заказы перехватывать. Помнишь, дворец молодежи у Дрындопопуло с руками оторвал. А Дворец пионеров? Полуоборот его оформил, а этот гномик белобородый на худсовете цистерну с дегтем на него вылил: кич, бездуховность, воспитание подрастающего поколения… Отобрал и все черной краской замазал. Как катком прошелся. Редкий пионер после его мыслеобразов заикой не стал. Теперь вот на храм ручонки тянет. На каждый столб крестится. Тут в Бога поверишь: заказ тысяч на пятьдесят баксов, не меньше. Есть где кистью помахать. Кстати, на обратном пути надо заехать — крестик купить. Интересно, любит здешний поп в бане париться? Отхлестать бы батюшку березовым веничком, холодной водочкой под зернистую икру угостить..

Погода была мерзкая, слякотная. Дворники со скрипом стирали с лобового стекла мелкие капли дождя и разбухшие лохмотья осенней листвы. Светофоры радужными столбами отражались в мокром асфальте. Хмурые пешеходы на цыпочках переходили вброд бесконечные лужи, укрывшись от непогоды и всего мира траурными щитами зонтов.

У входа в парк Героев, украшенный приспущенными гранитными знаменами и противотанковыми пушками, Удищев особенно сильно разволновался по поводу композиционного бессилия Пентюхаева. И надо же было так совпасть, что именно в это время на проезжую часть выскочил бомж с целлофановым пакетом, полным пустых бутылок. Визг тормозов, глухой удар мертвого о живое, вскрик жены слились в один жуткий звук аварии. Бродяга, падая, взмахнул руками, как ворон крыльями, и по «зебре», звеня, покатилась стеклотара.

Художник Удищев побледнел и в отчаянии хлопнул двумя руками по рулю.

— Твою мать! — сказал он с чувством. — Этого мне только не хватало! Откуда выскочила эта рвань подзаборная?!

Не будем вдаваться в подробности, кто в этой ситуации был прав, кто виноват. В любом случае давить пешеходов нехорошо. Особенно плохо, когда это случается на переходах. Конечно, если бы не было свидетелей, если бы не сердобольная жена, Мирофан Удищев, как натура тонкая, одаренная, оттащил бы бродяжку на обочину и продолжил свой путь. Однако относительно пустынная улица внезапно наполнилась зеваками, а жена уже склонилась над пострадавшим.

Мирофана напугало неухоженное лицо бродяги, полное покоя и умиротворения. Такие лица бывают у спящих детей и покойников.

— Дышит, но без сознания, — успокоила его Светлана Петровна. — Кажется, перелом. Надо срочно отвезти его в больницу.

— Он же мне всю машину перепачкает, — проворчал Удищев.

Но проворчал тихо.

— Нет у нас свободных коек, — развел руками худой хирург с впалыми глазами и дернул щекой. — И гипса нет. И марли нет. И шприцев нет.

— А что у вас есть? — весело возмутился Удищев.

— Ничего у нас нет. Кроме профессионального долга, конечно.

— Хорошее дело! — удивился Удищев. — Доперестраивались!

— Дело хорошее, — согласился врач, — время хреновое. Так что чем смогли — помогли. Забирайте своего больного.

— А может быть, где-нибудь в коридоре, на раскладушке, — торговался Мирофан.

— Даже на потолке все занято, — сухо отрезал хирург. — Больница переполнена. Мы даже с черепно-мозговыми травмами не всех госпитализируем. Да вы не волнуйтесь. Ничего страшного с вашим больным не произошло. Ссадины, ушибы, сотрясение. Недельку-другую отлежится — будет как новенький.

— Куда я его дену? — вслух подумал Удищев.

— Это ваши проблемы, — отстраненно пожал плечами врач, поднимаясь с ветхого стула. Щека у него продолжала дергаться.

Шепча под нос обидные для здравоохранения и в целом для правительства слова, Мирофан Удищев вышел вон из кабинета, с силой хлопнув обитой дерматином дверью, на которой была приклеена пластырем табличка: «Врачи цветами не питаются».

— Ну, что сказал доктор? — спросила жена.

— И почему я такой невезучий? Не зря говорят: кого Бог любит, того и наказывает, — пожаловался на судьбу Удищев. — Мест у них, видишь ли, нету. Тоже мне больница. Хуже гостиницы.