Хмельницкий (Книга первая) - Иван Ле

Мальчик приподнялся на локте, посмотрел на то место, где ночью сидел отец. Скамейка до сих пор стояла возле его кровати, там же, где ее поставил отец.

- Постой, постой, - произнес Зиновий, вспоминая о ночном сне и видениях.

Вчера вечером скамейка стояла под стенкой у окна. "Богдан!" - окликнул его отец, поставив скамью возле его кровати и сев на нее... Сейчас она стоит не под стеной, - долито быть, не во сне являлся ему отец.

- Мама! - крикнул Зиновий, услышав шаги матери в светлице.

- Ты проснулся уже, Зинько? Поспи, еще рано вставать, на дворе как будто дождик собирается.

- Мама, а батя уже встал?

- Уже и уехал, сынок. Сегодня у него тяжелый день, подстароста должен приехать из Корсуня.

- Будут судить?

- Так ему на роду написано... Ты поспи еще. А на то - воля божья...

Мальчик схватил мать за руку и тихо, как заговорщик, сказал:

- Мама, мне показалось, что батя приходил ко мне ночью, вот на этой скамейке сидел и... Богданом называл меня, как матушка Мелашка... Вот и не знаю я, сон ли то, или взаправду так было. Бате так тяжело служить... вздохнул он, отпустив руку матери. - На этой вот скамеечке как будто наяву видел я его и слыхал такие слова, мама, такие слова!..

- А он и говорил, что наведывался к тебе ночью, потому что ты все время бормотал что-то, "мама" кричал во сне.

- Наведывался? Так это был не сон?

Мальчик вскочил с кровати, постоял немного, внимательно глядя в глаза матери, и выбежал во двор. Когда Матрена вышла на крылечко, Зиновий был уже далеко-далеко в саду и вскоре скрылся в кустарнике, что рос на берегу Тясьмина.

Через несколько минут Зиновий оказался на околице хутора, у подворья вдовы Пушкарихи.

- Бабушка, - позвал он старую Пушкариху, стоявшую во дворе, - скажите тете Мелашке, что Богдан зовет!

- Богдан? Чей же ты хлопчик? - прикрывая глаза ладонью, всматривалась в него старуха.

- Очень она мне нужна, бабуня, позовите...

Но Мелашка и сама услыхала его голос, выглянула из сеней и ахнула:

- О, Богдан! Заходи, родной...

И тут же быстро направилась к воротам, где стоял взволнованный мальчик. Она назвала его новым, данным ею именем - Богдан, в сердце ее родилась надежда. Мелашка еще издали заметила, с каким нетерпением ждал ее мальчик, и почему-то была уверена, что он сейчас появился как богом ниспосланный вестник добра.

- Богданко, тебя мама прислала за чем-нибудь? - спросила она, подходя к воротам.

- Мама и не знает, что я побежал к вам. Я - сам, тетя Мелашка. И не говорите маме. Они... Мама перепугана, всего боится, - поспешно ответил Зиновий, боязливо озираясь на тропинку, протянувшуюся через перелесок к Тясьмину, на хутор, где на холме виднелся дом урядника.

- Что же случилось, боже мой? - забеспокоилась Мелашка, которой передалось волнение мальчика.

Видя, как он озирается по сторонам, женщина решила, что его преследуют.

- Может быть, тебя спрятать нужно на какое-то время, Богданко? Тогда вон там, в сарае, на чердаке, лежат связки конопли... пересидишь там.

- Да нет... Батя ночью говорили... что в погребе чигиринского дома под большой бочкой есть проход в нижний шинкарский погреб. Как бы дать знать кобзарю... можно спасти... А то в старостве уже тешут дубовый кол кобзаря казнить... Только никому ни слова, что это я...

- Ненько [матушка (укр.)] моя, пан Михайло Хмельницкий сказал?!

- Они... нечаянно, про себя, сказали... - произнес мальчик и, еще раз оглянувшись вокруг, совсем неслышным шепотом спросил: - А Мартынко ваш уже казак или нет? Может, вы знаете, как казаком делают?

- Казаком? - протяжно переспросила Мелашка, догадываясь, о чем мечтает мальчик, и радуясь этому. Ведь об этом мечтала и жена урядника Матрена! Да казак не калитка какая-то или ярмо, что его можно сделать... Казаком человек сам становится, если... если душа его к этому лежит... Спасибо, Богдан, за радостную весточку. Передам людям, казакам. Надо спасать кобзаря!

- Да, надо, - как-то задумчиво подтвердил мальчик и, быстро повернувшись, побежал по тропинке, вившейся по перелеску.

- Богданко! - произнесла она внятно и вместе с тем так тихо, словно только вздохнула, переполненная искренней сердечной благодарностью.

7

День выдался серый, хмурый. Хмуро было и в сердцах чигиринцев. Вчерашние события будто прижали к земле этот молодой, обычно оживленный город. Над Чигирином нависли свинцовые тучи, дважды срывался густой летний дождь.

- Кара божья, - говорили люди, выглядывая из-под стрехи и поветей.

- Хоть бы гром ударил - может, прорвался бы этот серый потолок... перекликались с соседями чигиринцы, посреди лета надевшие кобеняки [армяки с капюшоном (укр.)].

- Гром вот-вот ударит, и молния блеснет, Тодось... Неспроста, сказывают, так тихо в старостве. Не слыхал, Заблуду в Чигирине будут хоронить?

- Как бы не так, собирайся на поминки... Должно быть, повезут в Жолкву, в фамильный склеп. Покойник считал себя почти родственником Жолкевского после того, как тот оказал ему услугу в Солонице... Гуторят, и католичество Остап принял в угоду гетману, выслуживаясь перед Короной. Хорошо еще, что его не положили в нашей, православной церкви...

- А я думаю так: повезут его или не повезут, а поминки в Чигирине справят... Положат его в церкви, заставят отца Кондратия отслужить панихиду по униатскому обряду, а потом и церковь превратят в костел, чтобы ксендзы ополячили наших людей.

Утром, когда полил первый густой дождь, на околице Чигирина в одном казацком дворе промелькнула Мелашка, накрытая пестрым рядном. Потом она исчезла в кустарнике возле реки Тясьмин. А спустя некоторое время трое казаков сошлись в кузнице. Здесь кузнец Никита ковал железный зуб и приваривал к нему стальное лезвие. Трое казаков по очереди, редко перебрасываясь словами, вертели кремневое точило, на котором острили каленое лезвие.

- Уж такой-то зуб оставит след на ниве. Не то что Деревянный, с тем нечего и браться, - говорил казак.

- Древесина только на ложку или на дышло годится, - поддакивал ему другой казак. И, помолчав немного, будто про себя добавил: - А вот... улежит ли Иуда в корчме возле подвала?

Кузнец будто бы ничего и не слышал об этом, еще старательнее поворачивал зуб, оттачивая его лезвие.

- Бывает, лежит вот так вонючая грешная падаль, а где-то за ее душу ангелы с чертями дерутся... Там каждая душа на учете... Зубок-то получился путный. Такой не сломается, если и на каменную глыбу напорется, а уж корни хоть какие порвет, ручаюсь, - бормотал им в тон кузнец Никита. - А то ад, сказывают, пустеет, людей к униатству понуждают, святой рай им сулят.

- Да, стали так мучить людей на земле, что с каждым днем пополняется население рая... Так говоришь, Никита, что и каменную глыбу возьмет?

- Ручаюсь, возьмет!.. Не удрал ли покойник из шинкарского погреба?

- Тес! Что ты плетешь, Никита?

Казаки оглянулись. Посмеиваясь в усы, они вышли из кузницы и скрылись за пеленой дождя.

По-прежнему в Чигирине стояла мертвая тишина. Ни одна хозяйка не выходила на улицу, не сзывала своих кур. Впрочем, во дворах, несмотря на проливной дождь, похаживали казаки. Казалось, что Чигирин ждал ударов грозы, поглядывая на небо, на тяжелые, неподвижные тучи.

После обеда во двор староства, где под главным зданием, в каменном подвале, томился слепой и голодный Карпо Богун, с шумом въехал отряд из двух десятков сорвиголов казаков во главе с молоденьким и вертлявым подпоручиком коронных войск. В старостве подпоручика Лаща не знали, хотя сам Михайло Хмельницкий помнил его. Он встречал этого льстивого баловня в имении пана старосты. Самонадеянный воспитанник жены князя Романа Ружинского Софьи вел себя вызывающе. И не только потому, что был двоюродным братом княгини, значительно старше его годами. Он намекал на какие-то большие милости, оказываемые ему этой распущенной дамой. Он хвастался тем, что военному делу обучался у Николая Струся, известного своими грабительскими набегами на соседей. А шляхетское высокомерие привила ему опять-таки Софья Карабчевская, беспокойная княгиня Ружинская.

Прибыв в Чигирин, этот двадцатилетний подпоручик сразу же принялся наводить порядок. От имени старосты он велел перевезти тело задушенного полковника из корчмы в православную церковь. А когда батюшка стал возражать, молодой шляхтич собственноручно отстегал его нагайкой и прогнал с церковного кладбища. Потом он заменил охрану возле подвала и церкви, поставил вместо реестровых своих казаков, у которых от настоящего казачества остались только удаль и военная ловкость, у жолнеров они позаимствовали одежду, оружие, а у своего молодого командира бесшабашность! Взяв с собой десяток таких головорезов, Лащ пустился рыскать по городу, ища среди мещан-осадников сочувствующих кобзарям, не щадя ни женщин, ни детей, разбивая скрыни с приданым будущих невест. К удивлению жителей, он действовал осмотрительно: грабил только мещан, особенно тех, что не слишком дружно жили со своими соседями казаками. А самих казаков не трогал, проезжал мимо их дворов.