Крылатые семена - Катарина Причард

Когда Билл пришел к Салли с известием, что он записался добровольцем в действующую армию, Салли всплеснула руками.

— Этого еще не хватало! Вот чего я боялась больше всего!

— Я должен был это сделать, бабушка, — сказал Билл. — Все эти три года я призывал к борьбе с захватническими планами Гитлера и его стремлением к мировому господству. Фашизм должен быть побежден. Так могу ли я теперь прятаться за спиной тех, кто пойдет драться?

— Да, конечно, конечно.

Силы вдруг покинули ее, она почувствовала себя мертвой, опустошенной. Вот уже несколько месяцев она с ужасом ждала этой минуты. Да, это было страшнее всего. Ее Билл будет ввергнут в кровавый хаос! Что станет там с его сильным юношеским телом, с его веселой, чуткой и такой отзывчивой душой! А она-то надеялась, что никогда больше не придется ей пережить эти муки, которые оставили в ее сердце такой неизгладимый след. И вот он снова—этот щемящий страх, который ей пришлось испытать, когда у нее взяли Лала и Дика. Снова она обречена терпеть эту пытку, до тех пор пока… Салли не могла представить себе, что война когда-нибудь придет к концу и Билл опять будет стоять перед ней, здоровый душой и телом, такой же, как сейчас. Лала убили в Палестине, а Дик возвратился домой душевно разбитым — война доконала его. Где же взять веру в то, что Биллу, ее обожаемому внуку, посчастливится пережить все ужасы этой новой войны и уцелеть?

«Только б он не догадался о моих чувствах», — твердила себе Салли. Она была полна суеверного страха; ей казалось, что это ощущение обреченности, передавшись Биллу, может подорвать его стойкость, его волю к жизни.

— Не тужи, родная, — сказал Билл, обнимая ее. — Я знаю, что тебе нелегко отпускать меня. Но я должен бороться за то, во что мы верим, и бороться любыми средствами.

Его голос был так похож на голос Дика, что у Салли слезы подступили к горлу. Но она сделала над собой усилие и сдержалась.

— Я знаю, Билл, — сказала она. — Знаю, что должна поддержать тебя и не доставлять тебе лишних огорчений.

— Вот это я понимаю! — обрадовался Билл. — Недаром Том говорил, что ты никогда не падаешь духом, бабушка. Именно это впервые заставило его задуматься над жизнью, когда он был еще мальчишкой, и пробудило в нем желание добиться лучшей доли для всех мужчин и женщин, которые так же вот, как ты, упрямо борются с судьбой.

— Да? Он так говорил? — спросила Салли. — А ведь бывали случаи, когда я не умела поддержать Тома, хотя это был мой долг. А теперь… теперь я уж, видно, превратилась в старую развалину, зря только небо копчу, и дух уже не тот.

— Ну нет! — Билл обнял ее еще крепче. — Ты всех за пояс заткнешь, Салли моя!

— Ох, Билл! — Только в редкие минуты особой душевной близости называл ее Билл так, как когда-то его отец и эти ласковые слова до глубины души тронули Салли. Улыбаясь сквозь слезы, она прижала к себе внука. — Да уж постараюсь, — пообещала она.

В эти первые недели войны всеми владело мрачное предчувствие неотвратимых бедствий. И особенно грозной опасностью представлялся союз Японии с Германией. Однако под влиянием Билла и Динни Салли начинала понимать, что исход войны может решиться только в Европе, что объединенные силы Англии и Франции должны дать отпор гитлеровским полчищам, опустошающим Польшу, и отбросить их от своих границ. На линии Мажино заговорили пушки. Германская подводная лодка потопила «Афину».[11] Английские бомбардировщики совершили налет на Киль. Стратегическое положение Италии на Средиземном море и ее связи с Германией не оставляли сомнений в том, какая ей отводится во всем этом роль.

Введение в стране чрезвычайного положения, декретированного правительством Мензиса, на какой-то срок отвлекло внимание от военных событий. Правительство получило неограниченную возможность попирать демократические права австралийского народа. Волна протеста прокатилась по всей стране. Кто же пойдет воевать за демократию в чужих странах, когда здесь, у себя на родине, хотят лишить народ всяких прав? — говорили рабочие на рудниках. Эйли была глубоко возмущена этой мерой, которая угрожала гонениями не только коммунистам и членам профессиональных союзов, отстаивавшим свои организации, но и таким людям, как Салли, тем, кто сумел преодолеть свою ненависть к войне и готов был поддержать ее как войну демократических стран против фашизма.

— Нет, ты подумай только, мама! — восклицала Эйли. — Ведь чрезвычайное положение направлено против наиболее активных антифашистских сил страны! Что же это будет?

— Меня, пожалуйста, не спрашивай, — отвечала Салли сердито. — Я думаю, что с нас вполне достаточно войны — можно было бы не прибавлять к ней новых несчастий.

— Никогда еще в Австралии не попирались так права народа, — сказал Динни. — Возмущены не только рабочие. Все здравомыслящие люди, которые дорожат своими гражданскими свободами, вне себя от негодования. В «Уэст» несколько дней назад было опубликовано письмо, подписанное архиепископом англиканской церкви в Австралии доктором Ле-Фану и профессором Западноавстралийского университета мистером Уолтером Мэрдоком. «Это распоряжение, — говорится в письме, — запрещающее касаться в любом органе, который правительство может счесть коммунистическим, таких тем, как война, Советское правительство, забастовки в Англии, ее колониях или в любой союзной державе, волнения среди промышленных рабочих и прочее и прочее, — это распоряжение нельзя назвать иначе, как весьма опасным ограничением гражданских свобод в нашей стране».

Когда победное шествие Гитлера было приостановлено вступлением частей Красной Армии в Польшу и заключением договоров между Советским Союзом, с одной стороны, и Литвой, Эстонией и Латвией — с другой, в австралийские газеты стали проникать уважительные высказывания о Советском Союзе; Динни вырезал эти заметки и с удовольствием просматривал их.

Порой он читал их вслух Салли. «Гитлера обвели вокруг пальца: советско-германский пакт расстроил все его планы. Россия значительно укрепила свои стратегические позиции и свое влияние в Прибалтике. Словом, нейтралитет Советского Союза достался Гитлеру дорогой ценой».

«Сталин заставил Гитлера выпустить из когтей половину захваченной им добычи».

«В Германии присоединение Западной Украины и Западной Белоруссии к Советскому Союзу породило досаду и злобу. Гитлер грызет удила — ему не терпится свести старые счеты».

Если советско-германский пакт сначала называли «ударом в спину дипломатии союзников», то теперь говорили, что он упрочил их положение, разрушил планы Гитлера, который думал обеспечить себе спокойствие на востоке, и придал смелости тем, кто среди окружающей неразберихи нащупывает пути к восстановлению мира.

На Западном фронте почти не велось сражений. Газеты писали, что противники стараются перехитрить друг друга и выискивают удобную позицию, прежде чем открыть военные действия. Это-де позиционная война. «Это бутафорская война, — все чаще раздавались негодующие голоса. — Неплохо было бы поглядеть, что происходит в штабе союзных армий, что у них там творится за кулисами». Динни уверял, что заклятые враги Советского Союза прилагают отчаянные усилия к тому, чтобы договориться с Гитлером и заставить его перенести войну с запада на восток. Среди слякоти и туманов северной зимы французская и немецкая армии продолжали стоять друг против друга в полном бездействии.

Когда французское правительство бросило в тюрьму сто депутатов-коммунистов и Морис Торез, генеральный секретарь французской коммунистической партии, покинул окопы в знак протеста против действий правительства, которое, по его словам, заботится не о том, чтобы победить Гитлера, а о том, чтобы подавить народное движение за социализм, — отношение Динни и Эйли к войне изменилось.

Динни говорил, что хотя он и не коммунист, но у него есть глаза и он не может не видеть, что не только во Франции и в Англии, но и в Австралии кое-кто стремится использовать войну в интересах реакции и разгромить рабочие организации. Волю народа к борьбе и победе подрывают изо дня в день неслыханными чудовищными преследованиями, посягательством на его права и свободу.

— Это такая же проклятая империалистическая война, как и все прочие, — ворчал Динни.

А Эйли выводила мелом лозунги:

«Сражайтесь с фашизмом и у себя дома и за океаном!»

Салли видела эти большие белые неровные буквы на тротуарах и глухих стенах домов.

Порой она думала, что сойдет с ума — так менялось отношение к этой войне. Не успели ее убедить в том, что это война за демократию, против нацизма и фашизма, как Динни и Эйли стали говорить, что там, за океаном, только делают вид, будто борются с Гитлером, а на самом деле — это война в интересах капиталистов, которые хотят воспользоваться ею, чтобы разгромить демократические организации английского и французского народа. Рабочих предают и дома и в окопах, говорили они. Все эти разговоры о свободе и демократии — сплошное надувательство, ловушка, чтобы заманить людей в армию.