Крылатые семена - Катарина Причард

Динни часто повторял слова Мориса Блэкборна, депутата лейбористской партии, сказанные им в парламенте: «Эти указы издаются для того, чтобы задушить всякую критику действий правительства и его методов ведения войны… Теперь уже нельзя произнести ни слова неодобрения без того, чтобы вас тут же не обвинили, что вы сеете недовольство среди гражданского населения, подрываете его моральные устои и боевой дух».

— Иными словами, Блэкборн говорит, — гневно пояснял Динни, — что «при таких законах всякий, кто отваживается критиковать правительство, рискует головой».

— Берегись, Динни, тебя в конце концов упрячут за решетку, — предостерег его Дэлли.

— Лучше уж оказаться за решеткой, чем сидеть, воды в рот набрав, когда в стране творится такое безобразие, — отвечал Динни. — Разве мы не для того вступили в войну, чтобы разгромить фашизм? Разве Билл Гауг и Перт Моллой, два наших самых популярных коммуниста, не сражаются в первых рядах австралийского экспедиционного корпуса? Так на кой же черт эти указы? У нас хотят создать полицейское государство — вот чего у нас добиваются. Это гитлеровские штучки.

— Да, они уже до того обнаглели, что засадили в тюрьму такого дряхлого старика, как Джон Колмен, и только за то, что у него нашли какую-то старую газету, изданную бог весть когда, — задумчиво проговорил Сэм Маллет.

— Да и ордер-то на арест был выписан на сына, а в тюрьму на четыре месяца запрятали отца, — вмешалась в разговор Салли. — Я давно знаю стариков Колменов. Они вырастили и воспитали хороших детей, и другую такую порядочную, честную, дружную семью, пожалуй, не скоро сыщешь. Один из сыновей — коммунист. Подумать, до чего у нас дело дошло! Старика отца сажают в тюрьму только за то, что кому-то неугодны мысли его сына!

— Теперь уже стало преступлением сказать или написать что-нибудь хорошее о Советском Союзе, — пробормотал Тупая Кирка.

— Или «дать повод предположить», что ты недоволен новыми указами, — буркнул Динни.

— Черчилль заявил, — заметил Сэм Маллет, — что английское правительство отменило чрезвычайные законы, как «противные духу английского народа, его чувству чести и справедливости».

— Что верно, то верно, — подтвердил Динни. — В Англии правительство пошло на попятный. Теперь только «распространение ложных слухов с целью содействия врагу или подрыва обороны страны» наказуется там законом. А у нас форменный террор. Если кто-нибудь мешает нам успешно вести войну, так это само правительство. Чемберлену не удалось одурачить английский народ, как он ни старался, и господа мензисы и компания тоже, я думаю, не долго будут втирать нам очки.

Салли была возмущена и взволнована всем этим не меньше других, и все же ей хотелось, чтобы Динни, Эйли и еще кое-кто из товарищей перестали распространять запрещенные листовки и газеты.

— Лбом стену не прошибешь, — говорила она сварливо. — Толку от этого все равно не будет.

— Но это наш долг, мама, — убеждала ее Эйли. — Билл ждет от нас, что мы будем бороться. Когда творится такое зло и несправедливость, мало сидеть и возмущаться, нужно действовать, сопротивляться. Если бы с репрессиями не велась борьба, люди никогда ничего бы не достигли.

И все же ей не удалось убедить свекровь. Салли брюзжала и злилась на всех: на правительства союзных держав — за то, что их войска терпели поражения вследствие ошибок и непригодности своих руководителей; на Эйли с Динни — за то, что их отношение к войне так резко менялось… Она окончательно запуталась и не знала, что и думать.

Билл по-прежнему сражался в Северной Африке. В пустыне шли бои. Санитарный транспорт доставил а Австралию сотни раненых. Салли жалела, что не может стать медицинской сестрой, — она была слишком стара, чтобы поступить на курсы. Однако, не долго думая, она отправилась к большому и довольно ветхому бревенчатому, крытому гофрированным железом зданию, которое стояло в Калгурли с незапамятных времен, а сейчас служило военным госпиталем, и предложила свои услуги: мыть полы, выполнять любую работу, в какой может встретиться нужда.

Теперь два раза в неделю по утрам Салли терла и скребла полы в госпитале. Порой она, кроме того, помогала стряпать обед для воинских частей, проходивших через Калгурли и направлявшихся в военные лагеря на востоке или на побережье. И все же это не помогало ей заглушить в себе чувство беспокойства и неудовлетворенности. Все время у нее было ощущение, словно она увиливает от чего-то важного. Но она не могла разобраться в своих чувствах, пока Динни не сказал ей однажды не без некоторого раздражения:

— Нога у меня забастовала. Не смогу пойти ночью с Эйли. А пустить ее одну расклеивать листовки не хочется. Вам бы следовало помочь ей, мэм.

— Мне? Я не коммунистка, — неуверенно пробормотала Салли.

— И я не больше коммунист, чем вы, — возразил Динни. — Старый лейборист, и только. Но это не значит, что можно сидеть сложа руки и смотреть, как народ лишают прав.

— Хорошо. Я пойду с Эйли, — с запинкой проговорила Салли.

Но Эйли стала отговаривать ее.

— Нет, нет, это не годится, ты не должна подвергать себя опасности, мама, дорогая, — сказала она. — Я и одна управлюсь.

— Если бы Том или Билл были сейчас здесь, они бы пошли с гобой, — сказала Салли упрямо. — Их нет — значит, пойду я.

И она побрела следом за Эйли по пустынным улицам. В сумке, с которой она обычно ходила на базар, на этот раз была спрятана банка с клейстером и большая кисть, а Эйли несла листовки, изобличавшие беззаконные попытки правительства лишить австралийский народ его исконных демократических прав. Салли стояла на страже, пока Эйли лепила листовки на заборы, на телеграфные столбы, на спинки скамеек на бульварах, на глухие стены зданий вблизи рудников. Когда вдали появлялся какой-нибудь запоздалый прохожий, они прятали листовки и банку с клеем и спешили прочь.

— Если кто-нибудь остановит нас и спросит, что мы делаем на улице в такой поздний час, имей в виду, что мы ходили навещать больную приятельницу, — сказала Эйли.

— Кого же именно?

— Миссис Миллер, мать Стива. Она смекнет, в чем дело.

Хотя все это было очень неприятно и даже мучительно для Салли и каждую минуту ей казалось, что сейчас их схватят с поличным, она твердила себе, что глупо так трусить. В ней заговорило естественное чувство протеста против всякого насилия в вопросах совести и присущее ей упрямое стремление добиваться своего, невзирая на все преграды и опасности. Она бодро шагала рядом с Невесткой и так непринужденно смеялась и шутила, что Эйли тоже стало казаться, будто они участвуют в каком-то забавном приключении.

Едва успели они налепить листовку на фонарный столб, как мимо них прокатил какой-то человек на велосипеде, и Эйли тотчас решила, что это шпион и что он помчался доносить на них полиции. Однако Салли подняла ее на смех. А когда двое гуляк увязались за ними следом, Салли предложила невестке размалевать им лица клеем, чтобы заставить убраться восвояси.

Но когда все было кончено и Эйли вместе со свекровью спокойно пила чай у нее на кухне, Салли вдруг страшно разгорячилась и расстроилась из-за того, что Эйли поручают расклеивать запрещенные листовки — ведь с ней каждую минуту могут обойтись как с преступницей.

— Нам уже приходилось заниматься этим во время кампании против воинской повинности, — напомнила ей Эйли. — Кто-то должен бороться за права народа. Так больше продолжаться не может. Мы добьемся смены правительства, добьемся, чтобы война велась честно.

— Надеюсь, ты окажешься права, — устало ответила Салли. — От меня пока что было не много помощи, но теперь я обещаю помогать всем, чем сумею.

— Мама, дорогая, ты и так для меня самая крепкая опора в жизни, — нежно сказала Эйли, поднимаясь со стула. — Спасибо тебе за то, что ты пошла со мной… Билл всегда повторял: «Бабушка у нас закаленный старый воин!». И я в этом убедилась сегодня. Старый воин не складывает оружия, он всегда готов пустить его в дело.

Когда Германия напала на Россию и между СССР, Англией и Францией был заключен союз, война вступила в новую фазу, и это сразу нашло свое отражение в Австралии. И на приисках и повсюду те, кто преследовал красных, попали теперь в глупое положение; впрочем, это не мешало им по-прежнему коситься на местных коммунистов. Если Красная Армия, говорили они, оказывает гитлеровским полчищам, победоносно прошедшим через всю Европу, стойкое сопротивление, то идеи коммунизма тут решительно ни при чем.

На Эйли скоро стали смотреть чуть ли не как на героиню. Ее называли «отважной маленькой женщиной», которая твердо отстаивала права народа и, невзирая ни на что, призывала продолжать войну до полного разгрома фашизма. Этот призыв все чаще находил отклик в сердцах. Те, кто прежде молча отворачивался от Эйли Гауг, когда она при встрече говорила с улыбкой: «Доброе утро», теперь спешили поклониться ей, бормоча пристыженно: «А вы все-таки были правы, миссис Гауг!»