История жизни, история души. Том 2 - Ариадна Эфрон

именно там сосредоточены наибольшие ценности. Пусть и мамино там сосредоточится!

<...> Я не говорю, что Вы — лучше (илилгуже!) Марины; вообще — разве это — оценка, и как можно сравнивать? Таким мерилом? Да и любым! А вот понятнее (опять же не я, ибо мне и М<арина> — понятна!) — несомненно мерило; для многих, не читающих «с листа», М<а-рина> — трудна, и требует громадного соучастия и соприкосновения читательского. Скажем мамины стихи к Пушкину куда труднее для восприятия, чем стихи самого Пушкина, но разве поэтому — Пушкин - фельетон? Понятность - при качестве написанного, само собой разумеется!, отнюдь не недостаток; как, впрочем, и сложность; так что - с чего у Вас шерсть дыбом и усы торчком??

<...> Я не осуждаю Балагана; я удивлена стремлением М.И. продать вещь, носящую порядковый № маминого архива; предположим далее, что Бал<агин> её не украл! Что она чудом попала в эти руки! То, что М.И. Гр<инева> — друг папы, приятельница мамы, нуждается в спец<иальном> питании и поэтому продаёт Цветаевскую рукопись — для меня не объяснение. Я понять не могу. Так же, как и то, что эта рукопись оставалась неизвестной никому около полувека. Под спудом. Так же как и то, что она продавалась — после полувекового под-спуда — в такой спешке и суете, вдруг, будто Эриннии гнались? Так нелепо? Что случилось? Кто и что напугало держательницу тетради?

Но даже не об этом; только об одном: как М.И. Гр<инева> могла продавать рукопись М.И. Цв<етаевой>? Да разве это продаётся? Если украдено - надо вернуть. Если подарено - надо подарить. Если ещё какими-нб. путями приобретено - надо отдать. О нет, не мне, если нет такого желания или доверия, — государству! Разве рукопись МЦ для друга МЦ — частная собственность, предмет торговли? Во сколько бы ни оценили: разве это товар?

Асенька, не только я сама, мои родители во мне этого не понимают. Душа не принимает.

Маруся Кузнецова ведь! Папа её часто вспоминал.

Жили мы ужасно плохо, когда одно швейцарское хранилище попросило маму продать им за «хорошую цену» письма Рильке к ней. Как Вы думаете, продала мама? Подарила? Оставила себе?

Как Вы думаете — я— способна ли продать архив или часть его или что-нб. одно-разъединственное из него? Продал ли бы обнищавший, больной, старый Макс? Пра? Да, скажем, Маруся Волошина? Аделаида Герцык? Вы сами? А папа, мой папа, Серёжа, друг Марии

Кузнецовой, папа за всю многолетнюю героическую свою советскую работу не взявший ни франка, как мы ни были нищи и как он ни любил нас - безмерно?

Объясните мне Вы, Ася Цветаева, как Вы это понимаете? Как объясняете? Только потребностью в деньгах больного и несчастного человека?

Я допускаю, что я не понимаю, что я не права, что я глупа, смешна и т. д. в непонимании очевидностей...

Ещё раз поймите: я не о том, что рукопись надо было отдать мне, хотя и была бы счастлива «этому» («меня» тут нет, есть архив). Я о том, что рукопись - тем более уж во всяком случае не купленную, именно рукопись МЦ, именно М.И. Гр<инева> не должна была продавать.

Ну ладно...

Целую Вас!

Аля <...>

' См. письмо к М.И. Кузнецовой от 24.XII.63 г.

В.Н. Орлову

4 марта 1966

Милый Владимир Николаевич, что Вы, как Вы, где Вы? Тысячу лет ничего о Вас не знаю. м. б. мои немудрящие вести не доходят до Вас? Ну и Бог с ними. <...>

Сегодня Аня посылает Вам «Армению» с маминым Мандельштамом1; простим ей, Армении, опечатки и произвольные (минимальные) сокращения и порадуемся ещё одному кусочку маминой прозы; думается, что публикации в какой-то мере помогут тому прозы. Дай Бог!

Воспом<инания> А<настасии> И<вановны> в «Н<овом> М<и-ре>»2 чудесно (языково) написаны, но, Господи, как же всё вымазано малиновым вареньем, как глубоко под ним запрятана трагическая сущность вещей и отношений, — семейных и прочих. Поэтому я в бешенстве; и так хочется, чтобы вышла настоящая М<арина> Ц<ве-таева>, к<отор>ая писала всегда вглубь, а не по поверхности, и ничего не сахаринила.

Ну ничего, почти всякое даяние — почти благо. Только что получила бодлеровские книжечки3, — посылаю: пусть понравятся Вам с Е<леной> В<ладимировной> мои переводы!

Работаю ужасно; голова не дюжит; не дюжат и «потроха». Устала, как северная ездовая собака. И даже хуже.

Надеюсь, что вы оба здоровы; остальное приложится.

Всего самого доброго!

ВашаАЭ

1 В журн. «Литературная Армения» (1966. № 1) был опубликован очерк М. Цветаевой «История одного посвящения».

2 Речь идет о публикации воспоминаний А.И. Цветаевой «Из прошлого. К биографии поэтессы М. Цветаевой» (Новый мир, 1966. Ns 1-2).

3 См,: Бодлер Ш. Лирика, М,, 1965,

В.Н. Орлову

21 марта 1966

Милый Владимир Николаевич, рада Вашему письму и тому, что Комарово помогло и отдохнуть от сутолочи ленинградского бытия, и поработать. А я всё в той же позиции: сижу за столом по 28 часов в сутки и выдавливаю из себя по капле ужасный перевод ужасных стихов гениального Мольера1. Никто, решительно никто из живущих на земле (в небесах ещё и не то знают!) не подозревает о том, что Мольер сочинял и стихи. И оставить бы всех в счастливом неведении этого! Очень, очень плохо. Пересиливаю, переламываю и перемалываю и текст и самое себя. В основном — свою гипертонию. А она не выносит такого обращения и — мстит.

Спасибо за приглашение Вам и Елене Владимировне, но приехать мне не под силу, так как настолько больна и перенапряжена, настолько ни на секунду не свободна от всего, что не сделано мной за эту зиму, а сделать необходимо, хоть ползком, и т. д., и т. д., что - не могу.

Я очень надеюсь на будущий год, когда должна быть пенсия (к<о-тор>ую ещё надо заработать, а это пока что не удаётся) и та частичная свобода от заработка, к<отор>ую она мне даст. Тогда я непременно, Бог даст, приеду в гости к Ленинграду (у меня там и родственники2 есть, т. е. есть где «приземлиться») — и увижу вас обоих в вашей родной ленинградской стихии. Мне этого очень хочется.

А что до цвет<аевского> вечера, то я от всего сердца, как легко догадаться, желаю ему всяческого успеха и убеждена, что он будет, и тем больший, что меня на нём не будет.

Мое страдание от любой фальшивой ноты, без к<отор>ых пока не обходится и обойтись не может ни одно из таких мероприятий, по крайней мере, не будет «витать в атмосфере».

Я была, года четыре назад, на первом московском вечере в Лит<е-ратурном> музее3, выступления (всё — от чистого сердца, умилённые

и т. п.) ещё кое-как вытерпела, хотя мне всё время казалось, что у меня выдирают без наркоза зубы мудрости; но когда выпорхнули чтицы и начали (тоже от чистого сердца и во весь голос) - «исполнять», я не выдержала, встала и ушла. Представляете себе, как это выглядело! Ужас! До сих пор стыдно. С тех пор не была ни на одном таком вечере, так как выяснила, что это — та редчайшая ситуация, когда — за себя не ручаюсь. <...>

Я думаю, кто сумел бы читать М<арину> Ц<ветаеву>, так это — Е<лена> В<ладимировна>. В ней я почуяла редкое в наши дни, да и почти небывалое — сочетание душевной грации, такта и силы, которые и суть три ключа к Цветаевой вслух; всё прочее — отмычки.

Всего, всего доброго вам обоим! Сил и здоровья, в первую очередь. Пишите, не забывайте!

ВашаАЭ

Как жаль, что Вы не приедете наредсовет! Мы с А<нной> А<лек-сандровной> на это надеялись.

Смерть Ахматовой4 опечалила, но не уязвила, не потрясла — не знаю, почему. М. б. потому, что она при жизни стала собственным монументом?

' А.С. перевела ряд стих, для 4-го тома Полного собрания сочинений Мольера (М., 1966).

2 В Ленинграде жили А.Я. Трупчинская и ее дочери Анна и Елизавета.

3 Вечер в Литературном музее в Москве состоялся 25 октября 1962 г.

4 А.А. Ахматова умерла 5 марта 1966 г,

П.Г. Антокольскому

19 апреля 1966

Милый Павлик, очень, очень рада была Вашему письму — отклику, отзыву и, конечно, очень, очень рада буду повидаться с Вами, если это (для Вас) осуществимо.

В Москве я буду до 10— 15 мая — а потом в Тарусу со всем скарбом и с кошкой; до осени, очевидно.

Телефон мой — АД1-52-19 (у Вас, вероятно, мой старый номер).