История жизни, история души. Том 2 - Ариадна Эфрон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ваша Аля
1 Письмо, по-видимому, написано А.С. вечером 29 апреля или в ночь на 30 апреля, так как спектакль «Всегда в продаже. Сатирическая фантазия» шел в театре 29 апреля 1966 г.
2 В спектакле, поставленном О. Ефремовым по пьесе В. Аксенова «Всегда в продаже. Сатирическая фантазия», роль «зав. буфетом» в очередь с Г. Волчек исполнял О. Табаков.
3 Лидия Григорьевна Бать (1900-1980) - писательница, переводчица, приятельница А,С. со времен работы в Жургазобъединении.
Е. Я. Эфрон
30 апреля 1966
Дорогая Лиленька, пишу несколько строк перед сном, чтобы поприветствовать Вас — когда? С утра? Когда к Вам попадёт это очередное письмецо? Когда бы Вы его ни получили, знайте, что я мысленно с Вами — и всегда думаю о Вас, и чувствую Вас, и со-чувствую с Вами!
Вы знаете, в тот раз, что мы были у Вас1 с Адой, мы решили «кутнуть» и доехали до центра на такси. Было очень интересно ехать, т. к. обе совершенно не знаем этого района Москвы, а он сохранился почти неприкосновенным — «Застава Ильича» и ещё какие-то длинные-длинные улицы, теперь переименованные, а прежних названий я не знаю — кроме Владимирки.
Как-то особенно почувствовала, до боли в сердце, как мне дорога та Москва, безвозвратно ушедшая, та Москва, которая единственно и была Москвой... Всё смотрела и смотрела на ряды нетронутых, двух- и трёхэтажных домов с подворотнями (а в глубине -зелёная травка, собачьи будки, бельё сушится, какие-то сарайчики греются на солнце...) — на неожиданно возникающие, такие разные, синие, розовые церкви (да, да, и церкви сохранились - по крайней мере видимость их!) — на изредка попадающиеся особнячки с колоннами и многозначительными, аллегорическими фризами вдоль фронтонов... От безлично-бедных окраинных домиков, постепенно «крепчающих» в ремесленные, торговые, потом и вовсе купеческие обиталища до коммерческой — прошлого века — Солянки и старого делового района города — целая цепь, целый путь развития города и его истории. Ужасно интересно было видеть это всё и ловить на лету - и красный трамвайчик, заворачивающий за угол с характерным и милым уху скрипом и скрежетом, и палисадник с сиренью, и магазинчики Чичкина и Бландова, облицованные кремовой плиткой снаружи — только вывески переменились, а вид всё тот же! — и не хватало лишь булыжной мостовой моего детства, горбящейся разноцветными круглыми камнями, из к<отор>ых каждый как-то особенно искрился под моими детскими на худеньких ножках стоптанными сандалиями.
Сколько же мы с мамой ходили по Москве, когда я была маленькой! И как же мама, такая физически близорукая, а душевно — дальне- и глубокозоркая — научила меня всматриваться, вглядываться и вдумываться в Москву - любить ее, знать ей цену, знать цену её единственности и ни на какой иной город непохожести! Да, этому всему уже полвека - шутка сказать! И какое пятидесятилетие прошло! — а теперь оглядываешься, как чужестранка, на безнадежный, казённый, бездушный стандарт новостроек и разумом понимаешь насущность этих квартир — с ваннами и «совмещёнными санузлами», а душе до всего этого как-то нет дела... Да, не хлебом единым жив человек — да и хлеб ли этот железобетонный стандарт человеческих жилищ?!
А теперь, погуляв с Вами мысленно по недобитому кусочку Москвы, ложусь спать <...>
Крепко, крепко целую и люблю!
Ваша Аля
' Е.Я. Эфрон в это время находилась в больнице.
Е.Я. Эфрон
6 мая 1966
Дорогая моя Лиленька, <...> вчера проехала от Вас большой кусок на автобусе до метро и вновь выворачивала шею, глядя на домики и церкви, которые, каким-то чудом уцелевшие, грустно радуют. Какие же они красавицы, несмотря на вылинявшие свои каменные одежды, какие гордые, светлые, возвышенные и устремлённые вверх! как возвышаются над бытом и какое всё же они, церкви, рассудку вопреки, доказательство гениальной духовности того самого народа, который на наших глазах превратился в народ материалистов. Превратился ли?
Нынче с утра холод и ветер страшенный; как водится, именно в этот день и топить перестали. <...>
Крепко целую Вас, люблю и всегда с Вами и внутри Вас.
Ваша Аля
Е.Я. Эфрон
13 мая 1966
Дорогая Лиленька, сейчас отбывает Ада с вещами и кошкой (!) в машине, а я - поездом (не вмещаюсь!). Третьего дня успели на выставку цветов в Манеже и, главное, в Кремль; была внутри двух соборов (остальные временно закрыты) и вспомнила очень многое — маму и детство1. Всё, кроме соборов, - неузнаваемо, да и они без икон - только иконостасы и стенные росписи; правда, некоторые иконы экспонируются отдельно, но именно «экспонируются». Крепко обнимаем!
Ваша Аля
' В письме к П. Юркевичу от 21 июля 1916 г. М. Цветаева пишет: «...хожу с Алей в Кремль, она чудесный ходок и товарищ. Смотрим на соборы и башни» (Таллин. 1989. № 2. С. 116-123).
Е.Я. Эфрон
17 мая 1966
Дорогая моя Лиленька, мы здесь с пятницы, нынче вторник, переделали уйму дел, а всё конца-края не видать. Всё так трудоёмко и громоздко — Бог весть отчего. Или всё потому, что «годы не те»? И вообще — всё не то и всё не так. Первые после нашего приезда дни стояла июльская жара; сирень, только что начавшая распускаться, на наших глазах раскрылась до предела и начала сереть и ржаветь, уже увядая. А сегодня набежали тучи и вновь резко похолодало, и от этих лихорадочных скачков трудно дышать; и не только это: неустойчивость природы создаёт твою собственную внутреннюю неустойчивость... Как мы все тесно связаны с землёй, небом, солнцем, ветром, грозой, какие мы все - пусть жалкие, слабые и зачастую недостойные такого родства - дети земли! Да и неба! <...>
Вечная моя жалость — это то, что нельзя Вас с Зиной перевезти в Тарусу, которая и затевалась-то с мыслью, с мечтой о вас! Всякая, связанная с Тарусой, радость мне вполрадости, всякая её красота - вполкрасоты, т. к. всегда - под лейтмотив: «ах, если бы Лиля видела! Если бы Зина видела»! И в самом деле: если бы вы обе видели, как стеной стоит и цветьмя-цветёт голубая, цвета грозы, фиолетовая, цвета аметиста, белая, чуть кремовая, цвета сливок - сирень! Как застыла она в торжестве своего расцвета, в своём апогее, в своём полудне! А сейчас её красота меня лишь тревожит и даже раздражает, потому что вечно помню, что вы обе, такие мне родные и такие мои - моё «поколенье с сиренью!»' - рассованы по больницам, и весна проходит мимо или светит вам лишь отражённым светом! <...>
Что же ещё добавить к этому «сиреневому» разговору? Что я вас обеих всегда люблю бесконечно; и что в этой любви - толку чуть, ибо, как мама где-то писала, — «любовь есть действие», а действия от меня — как от козла молока. <...>
Крепко обнимаем, целуем, любим! Будьте, Лиленька моя, здоровы, и пусть Бог пошлёт всего самого лучшего и доброго!
Ваша Аля
Не тратьте сил на учеников, ибо первых у вас меньше, чем последних и, в общем, последние не стоят траты на них первых!
1 Начальная строка второго стих. М. Цветаевой из цикла 1935 г. «Отцам» (II, 331).
П.Г. Антокольскому
30 мая 1966
Дорогой мой Павлик, от всего сердца поздравляю Вас (и всех нас!) с Вашей статьей-воспоминаниями в «Новом мире» — почти совпавшей с Вашим юбилеем1 (и слова-то всё не те — и «статья», и «юбилей» - но Вы и так понимаете, что - за словами!). Такой подарок от юбиляра! Павлик, милый, прелестный Павлик моего детства, просто обнимаю Вас!
А вот Вам подарок тридцатилетней давности (лета 1937 г.) - мамины строки о Вас; и ещё давнее - давность, т. к. - с 1917 г.2
«Был Октябрь 1917 г. Да, тот самый. Самый последний его день, т. е. — первый по окончании (заставы ещё догромыхивали). Я ехала в тёмном вагоне из Москвы в Крым. Наверху, на голой верхней полке молодой мужской голос говорил стихи. Вот они:
“И вот она, о ком мечтали деды И шумно спорили за коньяком,
В плаще Жиронды, сквозь снега и беды,
К нам ворвалась — с опущенным штыком”.
[и до «Тот голос памятный — Ужо тебе!» — мне, т. е. Але, почему-то помнится «и шумно спорили у камелька», но я, наверно, ошибаюсь.]
— Да что же это, да чье же это такое, наконец?
— Автору — семнадцать лет, он ещё в гимназии. Это мой товарищ — Павлик А.
Юнкер, гордящийся, что у него товарищ - поэт. Боевой юнкер, пять дней дравшийся. От поражения отыгрывающийся — стихами. Пахнуло Пушкиным: теми дружбами. И сверху - ответом:
— Он очень похож на Пушкина: маленький, юркий, курчавый, даже мальчишки в Пушкине зовут его Пушкиным.
