Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном - Иоганнес Гюнтер

К тому времени он уже переработал «Любовь к трем апельсинам» Гоцци и привез мне рукопись для перевода. Последовавший разговор имел важные последствия в моей жизни, хотя, казалось, все бесы и прочие подземные силы сплотились, чтобы помешать нашим планам. С большой болью узнал я после 1945 года, какую страшную участь уготовили моему другу кровожадные бюрократы тогдашней России.

Читатель помнит, вероятно, что я с самых юных дней подпал под чарующее воздействие театра; мои ранние опыты в драматическом жанре доказывают это как нельзя лучше. Теперь же я как будто снова вкусил этого сладкого яда и опять написал пьесу; меня словно бы рок какой-то вновь и вновь обращал к театру. И, видимо, я поступил правильно, уступив магическим настояниям лунного серебра, потому что театр и был самым любимым выражением моего лирического естества.

Мейерхольд много говорил о Блоке, чей «Балаганчик», наряду с одной пьесой Метерлинка, он еще в январе поставил в театре Комиссаржевской. Был большой скандал, но он оказался на руку Мейерхольду. Многие говорили, что «Балаганчик» — его лучшая постановка и что он сам был в ней великолепен в роли Пьеро.

Семейство Блоков, которое я посетил одним из первых, перебралось на новую квартиру. Четыре комнаты были расположены вдоль длинного коридора; самая дальняя и самая большая была кабинетом поэта.

Увидев меня, Блок просиял. Он был один, так как Любовь Дмитриевна гастролировала с труппой Мейерхольда, который ее очень ценил как актрису. Блок, однако, рассчитывал на ее возвращение в ближайшие дни. У него под глазами образовались темные тени от не вполне невинно проведенного одиночества; появились там и морщинки; как мне уже рассказали, он полюбил рестораны и много пил.

Голосом, полным счастья, весь вечер он рассказывал мне о новой большой пьесе, им написанной; показал только что вышедшую в «Шиповнике» свою книгу «Лирический театр» и, упомянув, что я вовремя прибыл, сделал в ней патетическую надпись. Чувствует он себя, мол, как-то потерянно и уже радуется приезду Любы. Вообще-то, по его мнению, вряд ли правильно служить в театре, если нет какогото необыкновенного дара, а его-то у Любы как раз и нет. Он не пытается ее отговаривать, раз уж ей так заблагорассудилось, но… Было видно: он недоволен тем, что жена его рвется в театр.

Поскольку, мысленно соглашаясь с ним, я в то же время не знал, как ему ответить, я перевел разговор на другое и сообщил, что тоже написал большую, многоактную пьесу. Но это сообщение его, кажется, не заинтересовало.

Зато с нескрываемой радостью он поблагодарил меня за то, что я открыл его для Германии своими переводами в «Лирике Европы». Он любит Германию. Было заметно, что Блок стал больше чувствовать себя писателем, чем раньше. Было ли это тщеславием?

Что-то в этом роде и впрямь имело, видимо, место, раз Блок вот уже два года как писал рецензии для помпезного «Золотого руна» этого хамоватого миллионера и сноба Рябушинского. Причем, начав с малого, он писал их все больше и больше — вероятно, нуждался в деньгах. Его критические суждения были немногословными, односторонними и сухими, но он ими гордился, очевидно, не понимая, что занимается не своим делом. Как ему, так и его жене, с течением лет доставались какие-то изрядные наследные ценности состоятельных родственников, однако они оба продолжали жить скромно, даже когда появлялись деньги.

В тот день я надолго задержался у Блока. Он, никогда прежде со мной не откровенничавший, много рассказывал о своей жене. Вероятно, ему нужен был кто-то, кому бы он мог выговориться.

Он, как дитя, привязан к Любе, которой ему страшно недостает; он тоскует по ней, он то и дело входит в ее комнату, чтобы хоть так быть к ней поближе. Из его слов вытекало, что из них двоих он тот, кто любит сильнее, что, конечно, никак не совпадало с гласом общего мнения, который всю их жизнь не уставал твердить об обратном. Блок выглядел очень трогательно в своем нежном отношении к Любе, и все же я думаю, что он не был в состоянии отдаваться какой-либо одной страсти до конца. Где-то, в чем- то оставался тот Erdenrest («земной остаток»), о котором в знаменитых строках своих говорит Гёте [4]. Так что и тут мог примешиваться театр. Блок вообще любил немножко разыгрывать роли — перед самим собой. То Гамлет, то Пьеро, а позднее при случае и Жорж Данден. Не это ли отталкивало от него Белого?

Однако я по-прежнему думаю, что Блок и Люба были созданы друг для друга. И в последующие дни, после того как вернулась Люба, не слишком-то удовлетворенная своим театром, я много времени проводил с ними и должен признаться, что мало видел в жизни людей, которые были бы настолько влюблены друг в друга. Это почувствовалось даже в том, как Блок надписал мне свою книгу — то были строки влюбленного человека. Для всех, кто был к ним близок в это время, не оставалось сомнений, что их сын Дмитрий, родившийся 6 февраля 1909 года, обязан своим появлением на свет той петербургской весне. Тем неприятнее звучит надуманная, с потолка взятая версия новейшего специалиста по Блоку профессора Владимира Орлова о том, будто этот сын — плод внебрачной связи Любови Дмитриевны. И даже если бы это было так, я считаю унизительным для филологии занятием копаться в чужом белье, пытаясь испачкать привычные возвышенные представления. Уже разбор внебрачных отношений Любови Дмитриевны с Андреем Белым, которыми самым непристойным образом безмерно упивается Орлов, свидетельствует о его невзыскательном вкусе. Если кто и нарушал верность в этом брачном союзе, то, вне всяких сомнений, сам

Блок, и утверждать обратное можно только будучи исключительно предвзятым человеком.

Пьесу, о которой Блок мне рассказал, он еще до приезда Любови Дмитриевны читал в доме своего друга Георгия Чулкова; на это чтение собралось человек тридцать, пригласил Блок и меня.

Тут были все знаменитости Петербурга; пришел, конечно, и Федор Сологуб, чья «Книга сказочек», очень мило проиллюстрированная Гутенегом, вышла в Мюнхене. Я послал ее поэту. Как вдруг на этом вечере он стал утверждать, что я не имел права указывать, будто мой перевод авторизован.

Меня это рассердило, но пускаться в подробные разъяснения никакой охоты не было, поэтому я лишь сухо заметил, что на этот счет могут быть и другие мнения. Он пошел на попятную, признавшись, что, как бы там ни было, но он находит удачным то, как я представил его стихи в антологии. В ответ я ледяным тоном сказал, что сожалею об этом своем поступке, и повернулся к нему спиной. Конечно, этого не следовало делать, и такая несдержанность мне досадна, но тогда, в двадцать два года, разозленный менторским тоном Сологуба, я остался доволен собой. Хотя вежливость не помешала бы. После это случая Сологуб был зол на меня, и его творчество выпало из моего поля зрения, хотя оно заслуживало того, чтобы им заняться. Я не был зван к нему больше, а встречаясь где- нибудь, мы молча проходили мимо друг друга. Глупая чувствительность!