Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном - Иоганнес Гюнтер

В это раздрызганное, лишенное определенности время пришло отпечатанное на машинке письмо от Блока со стихотворением, в котором он скорбел об утрате своего сына Дмитрия. То было первое его письмо после большого перерыва.

Маленький Дмитрий, родившийся у Любови Дмитриевны, прожил всего несколько дней. Все стихотворение было заунывной траурной эклогой, пронизанной большой, смятенной болью. Каково там было обоим моим друзьям?

Разумеется, я написал обоим, и оба прислали мне отчаянно грустные письма в ответ. Теперь-το я знаю, каким это явилось для них испытанием. Я думаю, судьба их сложилась бы совершенно иначе, если б жив был Дмитрий.

Кругом небесные оппозиции и квадранты. Кузмин, как я уже упоминал, сломал себе ногу, чувствовал себя скверно, слал жалобные письма. Иванов переживал драму нелегких решений сердца, совести и разума. Гутенег вынужден был буквально бежать из Мюнхена, а Франц Блей был вовлечен в судебные процессы по нарушению норм морали. Красотка Элька поменяла своего господина, ничего при этом не выиграв.

Военная моя история тоже выглядела угрожающе. Она со своим нескончаемым коловращением надоела, по всей видимости, не только мне, и вот однажды пришел приказ прибыть для окончательного медосмотра в Ковно.

Ковно до тех пор я знал только как железнодорожную станцию на пути в Берлин. Там была одна из самых мощных русских крепостей в Литве. Столица губернии, живописно расположенная при слиянии рек Вилья и Неман (Мемель). Город был ни мал ни велик, но в любом случае оставался провинцией. Может быть, даже провинцией в худшем виде. Но приказ есть приказ, я должен был туда ехать.

Остановился я в одном из двух отелей, расположенных на главной улице, ибо не рассчитывал оставаться здесь больше недели. Могло ли мне прийти в голову, что я целых три месяца проторчу в этой просторной комнате на первом этаже с окнами на главную улицу…

Чтобы описать тамошнюю обстановку, достаточно следующего: прибыл я утром, усталый, и попросил мне принести завтрак в номер. Вместе с десертом официант подсунул мне какую-то довольно засаленную книгу:

Не пожелает ли милостивый господин сделать выбор?

Тут был набор более или менее раздетых женщин в более

или менее смелых позах. По мнению кельнера, любая из них могла развлечь меня в моем номере. Очевидно, здесь это было в порядке вещей даже в таком приличном отеле. Каковы же были нравы, интересно, в менее презентабельных заведениях?

Кельнера мой отказ разочаровал. Он, правда, намекнул, что имеются дамы и сортом повыше, но тогда заказ потребует некоторого времени. И опять я не проявил интереса. Тогда он сказал:

Милостивый государь тут будут скучать. Может быть, тогда вам сходить в кафе?

Да, здесь было и кафе. У нас в Митаве имелось несколько кондитерских, и только, а здесь было настоящее кафе в западноевропейском вкусе. Газеты, шахматы, размалеванные девицы, то есть все необходимое, чтобы убить время. Ибо тогда, в 1909 году, во всех провинциальных городах России приезжие помирали от скуки. Вечерами, конечно, открывались рестораны с музычкой и прочими удовольствиями, но днем не было ничего, хоть шаром покати.

Ведомство, в которое я прибыл, не имело обо мне никаких данных, и мне предложили подождать, пока придут документы. Мне сообщат, когда это случится. Дело было в конце марта, ждал я до начала июня. Что же мне еще делать, как не идти каждый вечер в кафе? Поначалу я только наблюдал за играющими в шахматы, потом предложил одному из них сыграть со мной. В конце концов мы стали с ним добрыми приятелями.

Евгений Фридман, сын одного преуспевающего врача, был славный малый моего возраста; он считал себя композитором — по той причине, что ему не хотелось учиться. Он кое-как перебивался благодаря урокам, которые давал детишкам богатых родителей. Ибо в Ковно было немало богатых семейств, которые не хотели отдавать детей в общедоступные школы, так как их не устраивала там среда, в которую их дети попадали. Поскольку смешанное население Ковно состояло из литовцев, поляков, русских, евреев и некоторого количества немцев, то и школы там представляли собой настоящий Вавилон. О какой-либо чистоте забыли и думать. Немудрено, что многие родители старались держать своих детей от таких школ подальше.

Под деятельностью композитора Евгений Фридман понимал главным образом производство сладеньких вальсов. Но и это дело у него не слишком спорилось; над своим «текущим» вальсом он работал, по его признанию, уже с полгода. Однако его робкие ученицы млели, слушая, как он наигрывает мелодии собственного изготовления.

Поначалу мы играли с ним в шахматы, по многу часов каждый день. Партнер я был не слишком благодатный, потому что играл страшно скучно. Как верный почитатель теории, я стремился строить игру по науке и нередко думал уже в дебюте по четверти часа над каждым ходом, что, естественно, выводило противников из себя. Только лет в сорок я отрешился наконец от этого педантизма, уснастив свою игру перчиком темпераментных авантюр.

А Фридман, напротив, был игрок опрометчивый, вот он чаще всего и проигрывал. И тогда уж его ариям отчаяния не было конца.

Однажды ему пришла в голову мысль представить меня одному знакомому с ним семейству — вдове с кучей детишек, которым он преподавал музыку. Хозяйка, очень красивая и энергичная женщина, владела немалой недвижимостью и фирмами в разных концах империи, даже в Харбине, то есть в далекой Маньчжурии у нее была какая-то фабрика.

Ее старшая дочь, Елена Павловна, была любимой ученицей Фридмана. Белокурая, несколько меланхоличная особа кукольного вида, смазливая и деликатная, и, конечно, с целой ротой поклонников. Фридман, должно быть, рассказал им обо мне и расписал мои писательские таланты, и стоило мне у них появиться, как я тут же стал предметом поклонения этого маленького кружка. Всем импонировали мой, еще не утративший лоска гардероб и мое дворянское «фон», к которому многие относились с излишним пиететом. Некоторые в этом кругу так и обращались ко мне — «господин фон», как иногда говорят «барон» или «граф». Со мной и позже такое несколько раз случалось, правда, в основном за пределами России.

Когда я читал в этом кругу стихи своих русских друзей или свои собственные, то возникала самая благоговейная тишина, я был явно возведен в ранг мэтра. А к этому привыкаешь так быстро! И самое ужасное в том, что и сам начинаешь верить в свою исключительность.

Эта история, однако, имела тот недостаток, что я в качестве знаменитости и шевалье был обречен на расходы, которые были мне не по карману. Правда, мое пребывание в Ковно, рассчитанное на сравнительно короткое время, оплачивал мой отец, однако непредвиденные расходы в этот тесный бюджет никак не влезали. Но сил от них удержаться у меня не хватало, так что голова шла кругом в раздумьях о том, у кого бы еще одолжиться; кажется, не было знакомого, которого бы я не подверг сей военной контрибуции. Я делал долги, как майор, — так у нас говорят о тех, кто берет в долг, не имея представления о том, как и чем он сможет расплатиться. У меня тоже не было такого представления. Кошелек даже одного знакомого полковника из гусар я облегчил на сто пятьдесят рублей.