Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном - Иоганнес Гюнтер

А с прелестной дамой тем не менее я познакомился. То была поэтесса Людмила Вилькина, укротительница сердец всех русских символистов (Брюсов посвятил ей свою «Девушку из леса», поэму в терцинах в стиле Суинберна). Она переводила Метерлинка, которого тогда много играли в России.

Как-то мы с Кузминым прогуливались вечером по оживленным, парадным улицам близ Мойки. И в какой-то момент, — кажется, это было на Малой Морской, — он указал мне рукой на гостиницу:

Вот здесь и проживает госпожа Вилькина. Не желаешь ли к ней заглянуть?

Как можно? Уже больше десяти.

Он потащил меня к портье. Она оказалась дома, и Кузмин попросил позвонить ей по телефону и спросить, не может ли она нас принять. Да, она просит нас подняться. Мы поднялись на лифте, позвонили. Никакого ответа. Кузмин толкнул дверь, она поддалась. Затемненный салон, за ним свет из-под двери в другую комнату.

Можно нам войти, Людмила Николаевна?

Пожалуйста!

Мы вошли в ее спальню. Она уже лежала в постели, и на ней была кружевная ночная рубашка с глубоким декольте, от которого у меня помутилось в голове. Она дружески приветствовала нас, и, целуя руку, я мог еще глубже заглянуть в едва прикрытый кружевами омут. Мы подтащили стулья поближе к ее кровати, а она без всякого стеснения выпрямилась, сидя на ней. Ее темные локоны образовывали прелестный контраст с ее розовыми плечами; златокарие глаза улыбались. Соблазн был невыносим. Я встал и подошел к окну, чтобы немного прийти в себя, глядя на ночное уличное движение.

Что это с вашим юным другом?

Ответ Кузмина был полон скрытого восхищения:

Увы, он вовсе не мой друг. У него совершенно иные наклонности — он замечает лишь женщин.

О!

Поспешный шорох. Я оглянулся. Она натянула одеяло до самого подбородка и смотрела на меня чуть ли не с испугом.

Кузмин рассмеялся. Людмила Вилькина и меня посчитала безопасным животным, а тут…

Кузмин подлил масла в огонь.

Дело в том, что Гюнтер — ваш пылкий поклонник и непременно хотел с вами познакомиться.

мне любовь к только что появившейся тогда разудалой песне «Гай да тройка».

Наступил август.

Вячеслав Иванов в сопровождении своей дочери Веры отправился в Крым, чтобы провести там на покое несколько месяцев, а Кузмин собирался навестить своих родственников в Ярославле. Он был в угнетенном состоянии, так как ему привиделось, что он сломает ногу; так оно и случилось: при всей своей простоте Кузмин обладал самым вещим чутьем.

Мне тоже нужно было домой, и я с ужасом думал о том, что там, в Митаве, могла накопить почта за те четырнадцать благодатных недель, которые я провел в Петербурге.

Энергичная Мария Михайловна Замятнина, умная и решительная домоправительница Вячеслава, предложила мне деньги и очень удивилась, что у меня нет в них нужды. «Вы не русский», — покачала она головой. А денег у меня оставалось ровно столько, чтобы купить ей цветы.

Трогательным было прощание с привратником Павлом, с которым за это время мы стали друзьями. Он обнял меня почти благоговейно: «Приезжайте к нам еще, господин юнкер, приезжайте еще. Будем ждать».

Мое имя он так и не смог усвоить и произвел меня попросту в юнкера.

На спальный вагон денег на сей раз у меня не хватало, да я бы и все равно не заснул. Настолько переполняли меня впечатления счастливо прожитых дней в Петербурге.

На почте в Митаве меня дожидались деньги из Германии, хотя и немного. Больше всего меня порадовал «Нойе рундшау», поместивший на свои страницы мои десять сонетов. Сверх того, профессор Би писал мне, что сонеты мои всем очень понравились, особенно госпоже Хедвиге Фишер, и чтобы я присылал им свои новые стихотворения. Переслали мне и несколько писем читателей, с одобрением отзывавшихся о моих сонетах. Ничего от Блея, сердитое письмо от Ганса фон Вебера, которому я из Петербурга написал о прозе Кузмина, и прохладное письмо от Георга

Мюллера: он не верит, мол, больше в то, что я работаю над Пушкиным, и считает аванс потерянными деньгами. Книготорговец Яффе в недружелюбном тоне напоминал о моих долгах. Короче говоря, после петербургского меда — горький вермут из Мюнхена.

Родителей моих не было на месте. Я должен был сразу же выехать к ним на Рижское взморье. Отец побывал у Лизы и Эрика; теперь они все вместе жили в Ассерне, где сняли на лето виллу прямо в дюнах.

В Ассерне меня ожидало еще одно неприятное известие: за время моего отсутствия не раз приходили повестки с напоминанием о том, что я должен наконец пройти отсроченную военную службу; сразу по возвращении я обязан был явиться для прохождения годичной службы в качестве вольнонаемного. Отец советовал мне подчиниться, чтобы не нажить себе неприятности.

Фатальный случай! Который мог обойтись мне в целый потерянный год.

Мои родители уехали назад в Митаву, Эрик с Лизой собирались туда же со своим годовалым сыном. Меня, однако, в Митаву ничто не влекло, и я, согласовав это с родственниками, решил остаться по крайней мере на август, а может, еще и на половину сентября в этом доме на взморье под опекой рыбака и его жены.

Всегда переполненные летом курорты на Рижском взморье, где обычно отдыхало до ста пятидесяти тысяч человек со всей России, внезапно опустели. Красивые виллы и крошечные домики стояли с заколоченными ставнями. Я остался со своими рыбаками один.

Привыкнув к людскому окружению, я, конечно, невыносимо скучал. Но лучше уж так, чем предстать в Митаве пред очи военных, которые немедленно отправят меня в полк. От одной этой мысли делалось дурно. Отец ничем не мог меня утешить; я ведь был здоров и не мог надеяться, что какой-нибудь врач констатирует мою непригодность.

Небо, которое над морем кажется более высоким, чем в городе, лишь усугубляло мое одиночество. Потерянный

Зак. 54537 шепот стройных сосен на опустелых дюнах. Пляж, превратившийся в ровную, гладкую плоскость. Монотонные жалобы моря, величаво раскинувшегося под равнодушным солнцем. Хоть бы дождичек какой унылый пошел для разнообразия. Прогулки в оставленном мире, где нет даже собак, одни вороны. Ибо рыбаков, что здесь живут, никогда не видно.

Читать? Только не романы, чтобы не разрыдаться еще больше над этой пустыней. Да и до книг ли вообще в этой скудной скуке!

В восемь утра старенькая бабушка рыбака приносила молоко и булочки и убирала постель. В час был обед. В четыре чай и в восемь вечера ужин.

А что было в промежутках?

Богиня скуки пришла на выручку.

Театр.

У меня был с собой весь Виланд. Его «Пандора», списанная не без потери остроты у француза Лесажа, тем не менее понравилась мне. То была великолепная сатира на само зарождение революционных побуждений в человечестве. Здесь было над чем поразмыслить, мобилизуя все смутное, что накопилось в душе. И вот я уже накатал сто страниц своей новой пьесы.