Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном - Иоганнес Гюнтер

Само собой разумеется, я согласился. У церковной мыши опять появлялось что пожевать, а главное, у меня оставалось свободное время.

Мне казалось, что ниже я уже не мог опуститься. В Ковно я достиг крайней точки падения в кривой своей жизни. Не пора ли отказаться от мечты стать великим поэтом и писателем и, скрепя сердце, освоить какую-нибудь хлебную профессию?

Quo vadisl Яблочко, куда ты катишься?

Русская фраза из песенки и латинское речение имели одно и то же в виду. Жить так дальше было нельзя. Свободный художник стоял перед лицом позорного банкротства. Это я должен был понимать, и я был достаточно честен с собой, чтобы это понять.

А кроме того… Разве та жизнь, которую я вел до сих пор, не принесла мне одни печали? Одни заботы и разочарования?

Стихи мои лежали в ящике письменного стола, никто их не печатал. Пьесы мои никто не хотел ставить. Я, правда, давно уже никому не предлагал ни стихов, ни пьес, для этого я был слишком горд и ленив. И все равно жизнь, полная духовных поражений, не нравилась мне больше. А чего-то другого, за что бы я мог зацепиться, у меня не было. Quo vadis, яблочко?

У меня иссякло всякое побуждение к творчеству, которого раньше всегда было в достатке. Мучительное, парализующее недовольство словом нарастало в моей душе со своим издевательским вопросом: зачем?

Разве не проще, не терзая себя и не перенапрягаясь, зарабатывать достаточные деньги на жизнь и довольствоваться этим? Благодаря связям отца я без труда нашел бы тепленькое местечко. Не разбит ли в щепки корабль моих духовных претензий, не выброшен ли я подобно Робинзону на необитаемый остров? Не пора ли начать новую, деятельную жизнь? Поэзия? Может ли она быть главным делом души или ею следует заниматься в свободное время, для развлечения, без всякого риска, не жертвуя всем?

После отъезда родителей настали дни праздного ничегонеделанья. Наша служанка хорошо готовила. Но разговаривать с ней я не мог, потому что она говорила только по-латышски, а я этого языка не понимал. А как мне теперь был бы нужен человек… Человек или работа. В Митаве же не было людей, с которыми меня хоть что-нибудь связывало. Я спал, курил, опять читал весь день в полном уединении. И это мне даже нравилось. Все шло к тому, чтобы утратить себя.

И вот однажды вечером, шляясь по пустынным улицам, на которых громким эхом отдавались шаги, я встретил старого товарища, тем временем окончившего гимназию.

Карл Федорович Кан, русский, был красивым, несколько медлительным, но с духовными интересами молодым человеком; выше меня ростом, очень стройный, он являлся кумиром гимназисток и прочих девчонок; белокур, голубоглаз, со сдержанными аристократическими движениями и низким, словно что-то пережевывающим голосом. Прошлой зимой мы пережили с ним совместную новеллу с двумя польскими девушками, и это нас сблизило. Он предоставил мне страстную, трагическую Янину, удовольствовавшись славненькой, кругленькой Зосей.

Мы сели с ним под апельсиновое дерево в саду отеля близ замкового моста через Дриксу.

Скучаете, Карл Федорович?

Скучаете, Ганс Гансович?

Тогда я держался еще детского варианта своего имени.

Чуть задумавшись, я кивнул:

Да, пожалуй. Хотя это не столько скука, сколько полное отсутствие мыслей.

Отчего же вы не займетесь театром?

Я был ошарашен. Теперь, среди лета, заняться театром? Ну, пока то да сё, и на сколько он меня знает, раньше августа я не раскачаюсь, а там уж все вернутся в город и будет самое время с этим делом начать.

Театр? Звучит недурно. Но с кем? У вас есть актеры? У меня тоже нет. Так о чем же…

Он отмахнулся:

Ну, такие-то затруднения легко преодолеть — было бы желание.

Он меня явно переоценивал, но это мне льстило.

А что ставить?

Это вы будете знать уже завтра.

Я еще не знал этого, когда Кан зашел ко мне на следующий день после обеда. Но его предложение упало зернышком в благодатную почву и начало прорастать.

У него есть товарищ, Всеволод Скоморовский, которого он считает прирожденным комедиантом (он был им лишь наполовину). А у того есть подружка, Анна Юргенс, которая бредит театром. Красивая? Нет. Не очень. Но с ними нас уже четверо, и в крайнем случае можно начать.

Последующие вечера мы посвятили охоте на дичь. Между пятью и семью митавцы имели обыкновение прогуливаться на острове, образованном Дриксой и Аа, под сенью вековых каштанов замкового парка. Там-то мы и стали искать своих актрис и актеров. Приставали к каждому и каждой, кто казался нам подходящим. И поначалу без всякого успеха, конечно, ибо девушки поднимали нас на смех, предполагая совершенно иные мотивы наших приставаний. Однако у меня завязалось при этом знакомство с одной молодой красивой дамой, которая стала было мне угрожать, что пожалуется своему шурину, который-де инспектор гимназии. А Владимир Евгеньевич Йензен вам ужо покажет…

Сын покойного доктора Йензена, школьного врача? Он мой хороший знакомый. Я принесу ему свои извинения. Где он живет?

Она хоть и была сердита, но адрес дала. И этот случай имел большие последствия.

Настойчивость, с которой мы преследовали свою цель, принесла в конце концов плоды — как приносит их всякая настойчивость. Упорство — качество, которое нельзя недооценивать, нередко оно преодолевает любые препятствия, в том числе и заложенные в нас самих.

Наконец-то я обрел занятие.

Создать труппу и ставить спектакли в Митаве, почему бы и нет? Когда-то, несколько десятилетий назад, в Митаве был даже собственный театр, и мой отец, как начальник пожарной команды, имел там собственную ложу с прямым выходом в гардеробную за кулисами. Может, и в этом — знак?

Что ни у кого из нас не было ни малейшего опыта работы в театре, нас не смущало. Опыт придет. Играть будем на сцене ферейна ремесленников. Пьески подберем подешевле, как ягодки. Разве в библиотеке моей не скопилась вся мировая литература, весь мировой театр?

Давно уже не были так заполнены мои дни: утром в конторе отца, днем репетиции, вечером шумные сборища с новым ансамблем.

Ибо мы и впрямь составляли уже некий ансамбль, пусть небольшой, но помешанный на театре. Скоморовский был герой и характер, Кан — любовник, еще один приятель Скоморовского мог играть стариков и слуг. Я был режиссером, занятым и в характерных ролях. Анна Юргенс — героиня, ее сестра годилась на роли второго плана; кроме того мы подцепили очаровательную красотку, переводчицу городского суда, которая могла играть наивных простушек, как нам казалось, — потому что все мы с ней флиртовали, хотя зрителям толку от этого было немного.

Семь человек составили нашу труппу, остальных мы продолжали искать. Мы усердно репетировали у меня дома, в двух передних комнатах. Как репетировали? Так, как мы считали правильным: учили наизусть текст и проговаривали его вслух, при этом я следил за интонацией и произношением.