Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном - Иоганнес Гюнтер

Короткое рукопожатие, нет, короткое, холодное прикосновение к моей руке. Я поклонился и вышел. Он удовлетворил мою просьбу, чего же еще ему нужно? Ибо если такой важный господин желает еще раз видеть такого червяка, то ему что-то нужно.

Я успел на поезд в Митаву. Вечером того же дня поспешил к Йензену — доложить ему обо всем, а заодно и расспросить. Прущенко был богатей, он владел огромными поместьями на Украине, многими тысячами десятин. Он считался человеком надменным, тщеславным и, по слухам, хорошо образованным. Таким он и был. Сестра его была замужем за командиром расквартированного в Митаве драгунского полка Марченко, также несметно богатым. Она отличалась необыкновенной элегантностью, хотя была и немолода и весьма безобразна. Видел ли я когда жену самого Прущенко? На редкость красивая молодая женщина.

Йензен посоветовал мне отправиться к нему с визитом примерно через неделю, слишком большая спешка могла бы и повредить. Но меня разбирало любопытство, и я снова поехал в Ригу уже на другое утро.

Вежливый швейцар узнал меня и позвал еще более вежливого дылду-служащего. Швейцара звали Василием, служащего — Алексеем.

Алексей был удивлен. Нет, его превосходительство еще не пришли. Записать ли меня на прием?

Нет, я подожду.

Через полчаса он пришел за мной:

Его превосходительство ждут вас.

Камергер и куратор сидел за тем же столиком и курил сигару. Он молча кивнул мне, молча указал на кресло, предложил сигару.

У меня сложился тем временем совершенно сумасшедший план. Я хотел ему предложить основать в Риге издательство, чтобы издавать там Пушкина и других русских писателей. Было у меня уже и название для такого издательства — «Меркурий Востока», по аналогии с парижским «Меркур де Франс».

Прущенко слегка улыбнулся. Эта улыбка сделала его некрасивое, холодное, но интеллигентное лицо весьма привлекательным. Погладив бородку, он сказал:

Вы собирались рассказать мне о себе.

Я вовсе не собирался ничего ему рассказывать, это ведь он вызвал меня к себе, но раз он полагает, что я должен что- то рассказать, то так тому и быть! Я стал развивать свой план, отталкиваясь от Пушкина. Он тем временем курил, задумчиво разглядывая белый пепел. О том, что он должен добыть на издательство деньги, я, конечно, не проронил ни слова, а только нажимал на то, как выиграет от задуманного предприятия честь России.

Он курил и молчал, но я заметил, как внимательно он слушал. И я почувствовал, что говорю не впустую.

Элегантный Алексей принес чай шефу и мне. Прущенко жестом дал мне понять, чтобы я не прерывался, и я продолжил строительство своего воздушного замка.

Когда же я кончил, он откинулся назад в своем кресле, сбросил накопившийся длинный пепел со своей сигары и пытливо посмотрел на меня:

А поэта К. Р. вы знаете?

Разумеется, я его знал. За этими инициалами скрывался великий князь Константин Константинович, друг Майкова и Фета, и сам писавший стихи, многие из которых уже были положены на музыку. Его несколько банальная и сентиментальная, на классику ориентированная лирика отдавала благонамеренным дилетантизмом. Он был великий знаток Шекспира, издал в трех томах его «Гамлета», а кроме того являлся президентом академии и шефом всех кадетских училищ. Он считался самым умным человеком в семействе Романовых. К. Р. значило Константин Романов.

Переводили вы что-нибудь из его сочинений?

Теперь мой ангел-хранитель взял это дело в свои руки: вместо того чтобы сказать «нет», он за меня ответил «еще нет». Дальше диалог явно повел он, ибо я, двадцатитрехлетний наглец, наверняка брякнул бы, что К. Р. поэт никудышный.

Прущенко выразил мнение, что планы мои относительно Пушкина весьма и весьма похвальны, но что, по его мнению, предпочтительнее было бы начать с К. Р.

Мой ангел-хранитель подмигнул мне, и я понял: с Пушкиным, конечно, можно послужить чести, но он мертв; великий князь Константин, напротив, полон жизни, и с ним можно спасти не только честь, но и карьеру. С великим князем Константином, по всей вероятности, можно было стать и министром. Министром народного просвещения. Действительным тайным советником. Его сиятельством. Звездой петербургского двора. Я заметил, что для такого дела необходимо было бы испросить разрешение Его Императорского Высочества.

Вы должны для начала испросить у него аудиенцию и посетить его. С этого нам следовало бы начать.

Он сказал — нам! Его превосходительство, камергер русского царя, был заметно взволнован. Он подошел размеренными шагами к окну, посмотрел на Дюну, потом снова сел, помешал ложечкой остывший чай, погладил бородку и наконец сказал, что я должен написать великому князю письмо.

Куда?

Вы ведь знаете, где он живет. Мраморный дворец. Его Императорское Высочество вам непременно вскоре ответит. Тогда и поговорим. Вы можете прийти ко мне в любое время. Я даже прошу вас об этом. И у вас, конечно, возникнут расходы. Прошу вас, располагайте пока этой суммой.

С этими словами он достал из нагрудного кармана пиджака бумажник, заглянул внутрь и, подумав, вручил мне две приятно хрустящие ассигнации.

Написать расписку, ваше превосходительство?

Он лишь покачал головой, почти незаметно, но решительно. Я сунул деньги в карман, не взглянув на них. Он поднялся. Снова знакомое уже прикосновение руки.

Желаю счастья. До свидания.

Голова у меня горела. Алексей проводил меня в туалет и с необыкновенной вежливостью приоткрыл туда дверь. Оставшись один, я достал ассигнации.

И не поверил своим глазам. Может, куратор ошибся? То были две пятисотрублевые купюры, тысяча рублей. Может, вернуться и сказать ему об этом?

Но я ведь помнил, как неторопливо и тщательно доставал он купюры из бумажника. Это не могло быть ошибкой. То была первая манифестация истинного тщеславия. Настоящая орхидея из волшебного сада, в который приоткрылись ворота.

Когда я вышел из туалета, Алексей спросил, нужны ли мне дрожки. Разумеется, мне нужны дрожки. Поскольку дальнейшее было ниже его достоинства, Алексей препоручил меня Василию. Тот проводил меня на улицу и свистом подозвал кучера.

Я пробыл у куратора два часа. Было около часа. Жизнь моя обрела вдруг новую колею. Старые рижские улицы, узкие, темные, загроможденные, с любопытством взирали на меня.

Quo vadis [5], яблочко?

Чей это смех? Да это я сам вдруг рассмеялся в пролетке. Мы, стало быть, одно и то же имели в виду, умный камергер и я.

Кучер обернулся ко мне:

Что вы говорите, сударь?

Почему он так странно осклабился? Или это вовсе не кучер, а кто-то другой восседает на козлах? Сама судьба, вмешавшаяся наконец, чтобы вывести заплутавшего бедолагу на его дорогу?