Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном - Иоганнес Гюнтер

Виктор Гофман, с которым я странным образом так никогда и не познакомился и который на протяжении всех лет ни разу не печатался в «Аполлоне», должно быть, не имел возражений против того, что ему предпочли меня.

Так я в первый же день стал членом «Молодой редакции» «Аполлона».

Молодой, потому что толстопузые журналы в России по традиции редактировали солидные господа, убеленные или посеребренные сединами.

Уважение, любовь и благоговение велят мне, однако, в первую голову воздать должное одному из создателей «Аполлона», поэту Иннокентию Федоровичу Анненскому. Это он своими продолжительными беседами о поэзии и искусстве склонил Маковского к тому, чтобы основать журнал, который стал бы оплотом непреходящих ценностей в современной дерганой мельтешне направлений. Анненский, которому тогда уже было за пятьдесят, являлся тем не менее истинной душой нашей редакции, и все мы чувствовали себя его учениками.

Анненский был очень высок, держался всегда очень прямо, носил всегда темные костюмы, по большей части я видел его застегнутым на все пуговицы сюртука. В темно-каштановые, зачесанные назад волосы вплелось уже много серебряных нитей, маленькая бородка и пышные усы его были также тронуты сединой. Довольно глубоко посаженные глаза, казавшиеся из-за этого черными, высокий широкий лоб, большой мясистый нос и узкие губы; четко очерченный овал лица был особенно выразителен. Он обладал грудным спокойным голосом и сдержанными манерами; несмотря на это, чувствовался его темперамент; человек он был открытый и в то же время умел сохранять достоинство.

Анненский на протяжении многих лет служил директором Царскосельской гимназии; в 1906 году по ничтожному политическому поводу он был смещен с этого поста и назначен инспектором огромного петербургского учебного округа, что настолько его раздосадовало, что он хотел вовсе оставить службу. Он являлся одним из крупнейших в России специалистов по античной филологии, его знания античной литературы не уступали знаниям Вячеслава Иванова, его переводы трагедий Еврипида навсегда останутся составной частью русской поэзии.

Для первых номеров «Аполлона» Анненский написал проникновенный очерк современной русской поэзии — раскованный, остроумный, непринужденный и в то же время точный. Кроме стилизованных под древних греков трагедий, которые он, как и свой сборник эссе «Книга отражений», никому не показывал, он опубликовал только — под псевдонимом «Ник. Т-о» — тощую книжку стихотворений «Тихие песни», включавшую в себя также переводы французских парнасцев и «проклятых поэтов». Не великое получилось собрание, но предельно убедительное по своему уровню.

Его стихи, нередко размытые и не без декадентских мотивов, свидетельствовали о выучке у лучших французских мастеров — таких, как Бодлер, Верлен и Малларме.

Я имел счастье ему понравиться. Он прочитал рукопись «Мага», и по его настоянию пьеса была напечатана в третьем номере «Аполлона» (декабрь 1909) в переводе Петра Потёмкина. Вскоре после этого, в начале 1910 года, в Киеве состоялась премьера спектакля, после чего моя пьеса долго шла на любительских сценах России — правда, в первой редакции, которая никогда не печаталась по-немецки.

Насколько Анненский ценил моего «Мага», видно из того посвящения, которое он сделал на подаренной мне книге своих стихов: «Магу мага…» Лестное для меня стихотворение, которое он мне посвятил, сохранилось, кажется, только в моем переводе.

Наша с ним дружба длилась недолго. Я познакомился с ним в первые дни октября, а 30 ноября он умер от сердечного приступа на петербургском Царскосельском вокзале по дороге домой. Его смерть для всех нас стала невосполнимой потерей. Мы похоронили его в его любимом Царском Селе, этом городе муз, освященном гением Пушкина.

В нашу редакцию входил также друг Маковского, историк искусства барон Врангель, долгие годы считавшийся соиздателем журнала. Высокий, крупный мужчина, с которым, собственно, никто из нас не водил близкую дружбу, хотя он был очень приветливым, очень умным человеком и значительным искусствоведом.

Зато секретарь редакции вскоре стал моим другом, и мы с ним даже перешли на «ты», чего я, в общем-то, избегаю. Среди русских друзей на «ты» я был только с Кузминым, Гумилевым и Ауслендером. Евгения Александровича Зноско-Боровского я, конечно, давно знал как знаменитого русского шахматного гроссмейстера. Где он родился, я точно сказать не могу, но по части манер, подвижности, сметливости, юмора и находчивости он был типичным петербуржцем. Зноско, как мы его сокращенно звали, был среднего роста, худощав, белокур, с веселыми, умными, светлыми глазами, всегда хорошо одет, всегда в прекрасном настроении и живом расположении ума; он был не только гениальным шахматистом, но и великолепным знатоком истории театра, неизменно доброжелательным другом и человеком быстрых и верных решений. В нашей сумасшедшей среде он был тем, кто размышлял здраво и реально. Кроме того, он был совершенно незаменим в разрешении ко всеобщему удовольствию самых запутанных вопросов, касающихся авансов и гонораров. Когда в 1911 году в Петербурге состоялся большой шахматный турнир, он нашу компанию покинул. Все мы об этом сожалели, и, несмотря на привычные в писательской среде интриги, не нашлось среди нас ни одного человека, который бросил бы камень ему в спину.

В первые месяцы мы каждый день после обеда собирались в редакции, где, естественно, предавались болтовне.

Но и это бывает нужно, иной раз как раз в болтовне рождается острая мысль, и многие публикации возникали именно таким образом.

Все мы считали себя символистами, принадлежали к этому стану, и все же стихи второго поколения символистов казались нам скучными и поэтому ненужными. Символизм с его субъективными интерпретациями в высшей степени реальных понятий представлялся нам порой педантичной, пропахшей нафталином патетикой. «Стихи о Прекрасной Даме» Блока, к примеру, стали чем-то вроде библии символизма; чего только не напридумывали москвичи об их главном образе! София, богиня премудрости собственной персоной, призвана была служить воплощением… Однако наш Гумилев справедливо полагал, что все эти иератические песнопения могли быть обращены и к какой-нибудь симпатичной милашке. И разве не так оно было на самом деле? Разве не были они посвящены в высшей степени реальной Любе Блок? Даже если некоторые из этих стихов были преисполнены акцентированного пафоса, но ведь другие относились к вполне обычной любовной лирике. Все дело было в точке зрения наблюдателя. Хотя здесь я вовсе ничего не хочу сказать против символической составляющей любой поэзии — даже на самом примитивном ее уровне. Но понятия можно и перегрузить смыслом так, что из общезначимого получится субъективная игра в прятки.