Современный румынский детектив [Антология] - Штефан Мариан

Я подошел к маленькому столику перед диваном и, не глядя на онемевшего от изумления Щеколду, взял в руки карты хозяйки и заслонил бубновую даму двумя королями.

Поросячьи глазки Щеколды не могли это заметить, хоть он и напрягал их изо всех сил под толстыми веками с траченными молью бурных лет ресницами. Я помахал у него перед глазами рукой, чтобы выяснить, не загипнотизировал ли я его невзначай. Он очнулся, тряхнул головой. Поскольку он забыл, что надо делать, я взял у него из рук колоду карт, сдал себе две и спросил:

— Дядюшка Стерикэ, сколько желает ваша милость?

— Три, — пробормотал он.

— Прошу вас, — подбодрил его я. Я рассортировал карты, мне ничего стоящего не пришло, оставалось играть теми, с которыми начал.

— Закрываю, — сказал я.

— Нет возражений, — несколько оживившись, проворковал он.

— Ставьте сотню, дядюшка Стерикэ! — попросил я, надеясь расшевелить его.

Мне очень нравится выигрывать, блефуя, то есть оставляя противника в дураках. Щеколда разложил карты по-новому. Платиновая дама стояла рядом, не зная, куда девать руки.

— Дорогуша, свари гостю кофе! — попросил ее Щеколда. — Да не простой, а тот, что мы купили у немцев…

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — сказал я, но как-то неуверенно.

— Какое там беспокойство, милый, пустяки! Никакого беспокойства. Так ты сказал — сотню? Сильно играешь, а? Тогда поставь-ка и мне… две сотни!

Ни я, ни он не вынимали пока ни монеты. Я посмотрел ему в глаза, но он тут же испуганно отвел взгляд.

— Всухую, дядюшка Стерикэ. Что у вас?

— Два туза, милый, — дрожа, сказал он. — А у тебя?

— У меня — ничего, дядюшка Стерикэ. Ты выиграл.

По его лицу опять скользнула улыбка, то появлявшаяся, то исчезавшая, как будто его голова вращалась вокруг собственной оси, при каждом обороте меняя выражение лица на противоположное: то упоение славой, то застенчивость. Он бросил карты на столик и поднялся с дивана. Расправив под поясом складки халата, изогнул раскисшее тело и протянул мне мягкую, потную ладонь, словно специально созданную, чтобы ласкать пышные прелести хозяйки дома, которая в этот момент шажками балерины, в последний раз выступающей перед уходом на пенсию, улыбаясь, шествовала из кухни. Она несла кофе, и чашечка звякала о блюдце в ее дрожащих руках.

— Прошу вас! — сказала она приторным голосом.

Я поблагодарил. Щеколда, обретавший все большую уверенность в себе, спросил-:

— Господин… Извините, не запомнил вашего имени.

— Бербери. Анатоль Бербери. Импресарио.

Мне стало жарко. Я снял дубленку. Кофе был крепкий и очень горький.

— Чем вызван ваш визит, господин Бербери?

— Ах, дядюшка Стерикэ, давайте отбросим эту протокольную вежливость, назьюайте меня просто Анатоль!.. Почему и зачем я к вам пришел? Потому что хочу выпустить в свет новую «звезду» и очень нуждаюсь в вашей помощи, дядюшка Стерикэ.

— «Звезду»? Где вы собираетесь выводить ее на публику?

В комнате стало очень жарко. Я расстегнул воротник рубашки. Щеколда протянул мне сигарету из пачки, которую распечатал у меня на глазах, вытащив из непочатого блока. Он тоже закурил. В жизни не пробовал таких сигарет: сладких и пикантных одновременно.

— Как где? На побережье, где же еще? Летом.

Щеколда смотрел на меня, часто моргая и вытирая потеющие ладони о халат.

— А она где-нибудь уже пела?

— Разумеется, пела. — Где?

— В баре на улице Александрина.

Он остался невозмутимым. Если бы он был замешан в моем деле, то не сумел бы совсем не отреагировать.

— В баре на улице Александрина?! Я никогда не слышал о таком баре… А где эта улица?

— Неподалеку от Триумфальной арки, — ответил я, прикрывая рукой зевок.

От жары я совсем расслабился. Щеколда смотрел на меня с изумлением.

— Понятия не имею!.. Как зовут девушку?

— Манафу. Рафаэла Манафу.

Я опять зевнул. Надо было и на этот раз прикрыть рот рукой, но я даже не шевельнулся — лень было.

— Манафу… Манафу… Где я слышал это имя?

Я глядел на него, глупо улыбаясь. Хотел ответить, но не смог: губы и язык, как, впрочем, и все остальные части тела, мне больше не повиновались, Я стал бревном. Наконец-то я понял причину елейной любезности. Они накачали меня наркотиками, как последнего олуха. Так поступают с орущими младенцами, которых мучают колики в животе.

На меня напала чудовищная сонливость, голова свалилась на грудь, точно позвоночник был пластилиновый. Прежде чем погрузиться в мир грез, я услышал, как Щеколда заорал:

— Эй, дорогуша, не стой столбом! У нас нет времени падать в обморок! Проснись! Это тот самый тип, который хапнул марки Манафу, Как бы он и нам не устроил что-нибудь в том же роде!..

Когда я пришел в себя, было совсем темно. Посмотрев на часы, я понял, что проспал больше пяти часов. Вокруг было очень тихо и тепло.

Я поднялся и направился к тому месту, где, по моим представлениям, находилась дверь. По дороге опрокинул несколько столиков и стульев и наткнулся на стену. Идя вдоль нее, я нашел дверь, справа от которой нащупал выключатель.

Свет меня ослепил: молния, мгновенно рассыпавшаяся на тысячи зеленых искр, ударила мне в голову. Когда я снова открыл глаза, то увидел, что по-прежнему нахожусь в раю дядюшки Стерикэ, цел и невредим, хотя и в полном одиночестве. Нетвердым шагом я обошел все комнаты квартиры. Двое голубков выпорхнули из гнезда, оставив за собой почти апокалипсический беспорядок. На карточном столике по обе стороны от трех спичек, изображавших наши жалкие, скупердяйские ставки, лежали мои и Щеколдовы карты. У него действительно было два туза. Я перевернул карты рубашкой кверху: если вглядеться повнимательнее, заметны крошечные проколы во всех четырех углах. Гнусный мошенник жульничал, даже играя с дородными дамами или на спички. И вдруг до меня дошло! Я поспешно полез в карман и обнаружил, что, хоть меня и обшаривали, деньги на месте. Однако, когда я их пересчитал, выяснилось, что не хватает ровно трех сотен. Посмеявшись над своей невезучестью, я взял тулуп, погасил свет и вышел. С сухим клацаньем щеколды дверь захлопнулась.

На улице меня встретили крупные, тяжелые хлопья снега. Пока я шел домой, потихоньку, незаметно наркотическая одурь развеялась.

Серена еще не возвращалась. В квартире было чисто и тепло, как в театральном зале перед премьерой. С максимально доступной мне скоростью я разделся и, дрожа от холода, помчался в ванную. Пустил воду, надел подвернувшийся под руку халат Серены и решил потрудиться на кухне. Я вернулся в ванную как раз вовремя — вода готова была выплеснуться через край. Пристроив поднос, принесенный из кухни, на раковине, я поспешно предотвратил грозившее наводнение и предался увлекательнейшему занятию: из несметного количества хрустальных флаконов с серебряными пробками, выбирая наугад, подсыпал в воду различные эссенции для купания. Как опытный парфюмер, я создавал букет цветов и ароматов и успокоился лишь тогда, когда вокруг меня распространился свежий запах леса и альпийских лугов.

Устроив портативный телевизор на крышке унитаза, я включил новости, переставил поднос поудобнее и погрузился в воду до колен, чтобы дать время излишкам воды вытечь через сток. Пользуясь вынужденной передышкой, я закурил последнюю из имевшихся у меня сигар. И, наконец, дрожа от блаженства, охватившего каждую клеточку эпидермы, погрузился в ванну со сладострастием тутового шелкопряда, замирающего в своем коконе.

Когда я поднял высокий стакан, кубики льда зазвенели серебряным звуком, как ожерелья танцующей баядеры. Причмокивая от удовольствия, я пригубил, а потом отхлебнул хороший глоток самого подходящего для субботнего времяпрепровождения напитка: полстакана водки, четверть — джина и четверть — ананасного сока. С гаванской сигарой в одной руке и коктейлем в другой, наслаждаясь приятным теплом, охватившим все тело, я стал вспоминать похождения одноглазого Фальконетти в Лас-Вегасе, где он вызвал ажиотаж своей аристократической внешностью, воняя при этом портянками, и завел роман со знаменитой кокоткой.

Наконец мною овладели гаремная лень и сонливость. Я уже засыпал, когда, по своему обыкновению, стремительно ворвалась Серена. На ней была ночная рубашка с оборочками, кружевами, бантиками и другими финтифлюшками. Рубашка была зеленая, под цвет глаз, и совершенно прозрачная, так что Серена казалась более обнаженной, чем первая женщина, вкусившая от запретного плода.

Я приподнялся над водой.

— А, вот и мадемуазель Шарлотта Корде д’Армон. Какое удовольствие видеть вас, какая радость!

Мой намек не произвел на нее никакого впечатления.

Она пожала плечами, подвязала свою пылающую гриву лентой — разумеется, зеленой — и указала мне, подтолкнув в спину, на другой конец корыта, ближе к кранам. Я повиновался, внезапно охваченный ощущением, что меня окунули в ледяную прорубь. Подобрав подол рубашки, она вошла в воду и приказала мне закрыть глаза, чего я, конечно, не сделал, не такой дурак — в подобных ситуациях женщины предпочитают, чтобы их понимали наоборот, — и, усаживаясь в ванне, быстрым, непринужденным движением сняла рубашку через голову. Оборочки и бантики запутались у Нее в волосах, но мы вдвоем успешно с ними справились.