Молодая кровь - Джон Килленс

«Я чужой в этой среде, — думал Ричард, — выпытывающий тайны их жизни, а они стараются показывать мне лишь ее светлую сторону».

Он сидел в маленькой гостиной Ледбеттера, как нельзя лучше отражающей характер самого пастора. Все здесь было скромно, уютно и как-то по-особому приветливо. И всюду — книги, книги.

— Вот так сюрприз! — воскликнул Ледбеттер, входя в комнату. — Мой ученый столичный друг!

Этот пастор чем-то напоминал Ричарду отца. Тоже низкорослый чернокожий человек с маленькими глазками, в которых, правда, не было отцовской нервозности: глаза Ледбеттера смотрели всегда спокойно и уверенно.

— Как поживаете, ваше преподобие? — Ричард никак не мог понять, почему Ледбеттер живет в таком захолустье, как Кроссроудз, когда он, с его умом и энергией, мог бы получить крупный приход в большом городе.

Пастор сел напротив Ричарда, поглядывая на гостя, а тот поглядывал на него. Пастор улыбнулся.

— Ну, что у вас сегодня? Подбираете материал для своей книги?

— Для какой книги?

— Я все старался сообразить, почему это вы, такой блестящий молодой человек, теряете время в наших краях, и пришел к заключению, что вы, по всей вероятности, собираете материалы для книги о неграх Джорджии. Если это так, то на Монро-террас вы действительно теряете время. Вам надо бывать в Рокингем-куотерсе, встречаться с рабочим людом Плезант-гроува и с молодежью, которую вы видите каждый день в своей школе. Это они с помощью господа бога добьются настоящих перемен! А мы что, мы тут на Монро-террас боимся собственной тени! — Он заметил вопросительный взгляд гостя и рассмеялся, точно вспомнил какой-то потешный эпизод. — Вот так, почтеннейший!

— Но почему? Ведь можно подумать — здесь народ более образованный…

— Почему? Почему? Да потому, что мы трусы! Боимся лишиться той капли обеспеченности, которую получили от белых в виде милости. Один преподает в школе, которая входит в систему народного образования белых. Другой разносит почту из почтовой конторы белых. Третий пишет для цветного населения в газете белых. Мы живем на мощеной улице. У нас хорошие квартиры с красивой мебелью. Мы медики, мы коммерсанты. Иногда мне кажется, что мы боимся негров из Рокингем-куотерса даже больше, чем белых. — Пастор нервно вскочил с места, и у Ричарда сердце сжалось, так он в эту секунду напомнил ему отца. Но Ледбеттер тут же снова сел и принял спокойный вид.

— Смотрите, даже само расположение Монро-террас говорит о многом. Наша улица занимает два квартала. На западе она граничит с Белым городом, на юге — с неграми, на севере примыкает к району белых богачей. Мы как раз посередине. А вы знаете, что значит быть посередине! — Он засмеялся, хлопнув себя руками по колену. — Вот так, сэр! Вы знаете…

— Но вы же… — начал было Ричард.

— Я единственный на этой улице человек, который хоть в какой то мере независим. Меня поддерживают люди с южной границы Монро-террас. Негр-священник находится в лучшем положении, чем любой негритянский интеллигент в Соединенных Штатах: он может более свободно служить своему народу. Мы отчитываемся перед двумя силами: перед своей паствой и перед всемогущим господом, а не перед белыми. Я всегда говорю нашим священникам, что они не должны бояться белых, они не имеют перед ними никаких обязательств, решительно никаких, — у них есть лишь обязательства перед богом и перед негритянским народом. — Ледбеттер заметил, что начал горячиться, виновато улыбнулся и продолжал потише. — Ладно, вы ведь не проповедь пришли сюда слушать. Если бы вам нравились мои проповеди, вы бы почаще заходили ко мне в церковь.

Помолчали. Ричард Майлз откашлялся.

— Мне хотелось побеседовать с вами относительно негритянских духовных песнопений и вечера песни.

— А в чем дело?

— Детям это не нравится. Им не нравится распевать религиозные песни перед белыми.

— Сын мой, негритянские религиозные песни совсем не так уж плохи. Это одни из самых прекрасных песен, когда-либо созданных человеком, и их сочиняли отнюдь не для услады белых, смею вас заверить.

— Это мне известно, — кивнул Ричард.

— Я понимаю, что наша модная публика, живущая на Монро-террас, стыдится своих религиозных песен, — сказал пастор. — Тут есть такие, которые стыдятся вообще всего негритянского. Что бы мы ни изобрели, что бы мы ни делали, им все кажется чепухой. Послушать их, так им и джаз плох — они выше этого, и духовные песни тоже для них пустой звук. Но молодежь надо воспитать так, чтобы она гордилась своими духовными песнями. И вы…

— Ваше преподобие, мы же не против духовных песен! Нам только не нравится, что заставляют петь их на вечерах. Мы хотим петь их по своему желанию. А не ради развлечения кучки белых, которые думают, что перед ними какие-то обезьяны. — Ричарду померещилось возбужденное лицо Роба Янгблада, в памяти возникли его злые слова.

— Неважно, что думают белые, — возразил пастор, — лишь бы мы сами понимали смысл и значение духовных песен; почему это мы вечно должны заботиться о том, что у белых на уме?

Ричард уставился в пол, застланный ковром. Может быть, он борется с ветряными мельницами? Может быть, они с Робом неправы?

— Видите ли, — сказал он, — видите ли, сами-то негры предпочли бы обойтись без вечера песни. Но этого требуют белые… отдел народного образования. Я был у мистера Блэйка, он говорит, что такие вечера устраивались до моего приезда ежегодно и отдел народного образования желает возобновить этот обычай. И никаких «если» и никаких «но». Мистер Блэйк говорит, что не он решает этот вопрос, хотя и сам он не видит тут никакого вреда.

Маленький священник пошел к письменному столу и вернулся, держа в руке увесистый том.

— Сын мой, вот книга. Вот книга. Это самая дорогая для меня книга после библии. Я ее считаю второй после священной библии. — Это была «Жизнь и эпоха Фредерика Дугласа».[19] — Я прочел эту книгу ни больше ни меньше, как девять раз, от корки до корки. Ровно девять раз, и прочитаю еще столько же, если милостивый господь продлит мои годы. Эта книга — одно из величайших доказательств равенства людей и высоты человеческого духа. — Он взмахнул книгой. — Здесь увековечено право каждого человека на свободу. — Вдруг, со смехом прервав свою речь, он спросил, обращаясь к самому себе — Черт возьми, ваше преподобие, какое отношение это имеет к вечеру песни?

— Я эту книгу тоже читал, — сказал Ричард Майлз. Некоторое время они молчали. Священник весь ушел в свои думы, словно слушал голоса из иного мира.

— Фредерик Дуглас не стыдился негритянских духовных песен, — сказал он наконец, — и не стыдился негритянской религии; зато он ни в грош не ставил лицемерную религию белых.

— Никто и не стыдится религиозных песен. Ведь не сами же песни вызывают протест у детей. Просто они желают петь их при иных обстоятельствах.

Священник Ледбеттер держал тяжелую книгу на коленях, нервно поглаживая переплет ладонью. Heожиданно он хлопнул себя другой рукой по колену.

— Дети правы, — сказал он, словно размышляя вслух, — дети правы!

«Конечно правы!» — подумал Ричард.

Священник вскочил точно ужаленный, и снова Ричард с болезненной остротой вспомнил отца в далеком Бруклине. Потом Ледбеттер опять сел на свое место.

— Что ж, давайте исполним желание детей, — сказал он. — Устроим именно такой вечер песни, какой нам нужен. Настоящий вечер песни. Проведем его так, чтобы он навеки остался у белых в памяти. Пусть пожалеют, что им захотелось этих песен. Понятно? В наших религиозных песнях и не пахнет дядей Томом! Это же самые что ни на есть боевые песни, какие только известны людям. Мы расскажем, как они создавались. Постройте свою программу вокруг истории религиозных песен.

Ричард долго глядел на священника. Поняв смысл его предложения, он на миг онемел.

Между тем пастор Ледбеттер продолжал:

— Вы знаете, сын мой, как надо это сделать. Например, расскажите им настоящий смысл песни «Спустись, желанная колесница!» Расскажите им, сын мой, все, что вы знаете о «тайной дороге»! Я рад, что руководителем назначили вас. Лучше вас никого и не найти. — Священник вдруг глянул на свои большие карманные часы. — Прошу меня извинить за невежливость, но я должен ненадолго отлучиться. У меня в церкви назначена важная встреча.

— Вы подали очень хорошую мысль, — сказал Ричард Майлз с дрожью в голосе, — просто замечательную мысль!

Священник вдруг заговорил, как на кафедре, — голос его стал глубже, звучнее, богаче интонациями.

— Сын мой, вы слышите пение? Из глубины прошлого слышите вы голоса? Моего отца и вашего Деда? Они вселяют в нас гордость, что мы родились неграми! Боже великий и милостивый! Вот эти слова:

Веточки зеленые до земли склонились,У бедного грешника ноги подкосились.Труба прозвучала в душе моей,Недолго мне жить на земле.Улечу, улечу, Улечу к Иисусу,Улечу, улечу домой.Недолго мне жить на земле.

— Улечу к Иисусу! — повторил пастор. — Сын мой, вам должно быть понятно, что чернокожий раб не надеялся в Джорджии на Иисуса, он знал, что Иисус далеко на небе. Для него Иисус был за линией Мэйсона и Диксона.[20] — Он усмехнулся. — Господи, ведь Иисусом называли свободу! Скажите, на какое число назначен ваш вечер песни?