Над Неманом - Элиза Ожешко

В это самое время Ян шепнул Юстине:

— Очень бы мне хотелось, чтоб он рассказал при вас историю о двенадцатом годе, — историю, которая случилась с его братом в то время, когда здесь французы были… Он много помнит любопытных историй.

В свою очередь Анзельм (он знал, чем лучше всего успокоить старика) придвинул стул Якубу и заговорил:

— Садитесь, милости просим. Я все думаю, помните ли вы, что приключилось с вашим братом Францишком в двенадцатом году?.. Или забыли, может быть?

Старик был взволнован. Его сморщенное кирпично-красное лицо озарилось лучом сознания, как и тогда, когда Анзельм напомнил ему о гробнице Яна и Цецилии. Казалось, к нему вернулись былые силы, он выпрямился и, не обращая внимания на придвинутый стул, будто ноги его вдруг окрепли, оперся обеими руками на клюку и поднял голову кверху.

— Как же, как же! Помню… как будто вчера это было… Он старший был… нас было пятеро… я младший, Франусь старший… Мне лет десять было, а ему двадцать, когда пан Доминик Корчинский, теперешнего владельца Корчина, пана Станислава, отец, увел его с собой в наполеоновские легионы… Доминик был добрый товарищ… добрый… я-то уж об этом знаю, — лет через тридцать и сам я с ним на войну ходил… Пан Доминик заботился о Франусе, письма нам писал, как брат служит, как у них дела идут… а дела шли хорошо… А тут и двенадцатый год подошел… Французы идут! Отец говорит: «Должно быть, и наш Франусь с ними идет». А мать покачала головой и сказала: «Должно быть, идет! Может быть, и к нам заглянет! Может быть, мы его еще раз перед смертью увидим!» — «Может, и увидим», — говорит отец. Вот и стали мы его поджидать. Мать нет-нет, да и выйдет в поле, и мы, дети, чуть глаза не проглядели: всем нам хотелось увидать брата-офицера…

Во все время, пока говорил старик, Ядвига не спускала с Юстины своих гневных глаз, горевших злобой и «негодованием. Она не расслышала, что Ян шепнул Юстине, но хорошо ' видела, что, когда он наклонялся к молодой девушке, на губах его появлялась такая улыбка, которую ей видеть еще не > доводилось, что он просто глаз не сводит с ее распущенных волос. Юстина же смотрела на него снизу вверх взгляд дом, в котором светилась тихая робкая радость. К дрожащему голосу старика присоединился грубый шопот его внучки. Казалось, что она говорит шопотом потому, что ей от волнения трудно говорить громче, или потому, что она сама боится своих слов.

— О-о! — не спуская глаз с Юстины, удивлялась она, — теперь, знать, мода носить распущенные волосы… Скоро такая мода придет, что будут ходить в одних рубашках, а то, может быть, и совсем голые!

Юстина или не слыхала ядовитых слов Ядвиги, или сделала вид, что не слышит их. Ян бросил на Ядвигу грозный взгляд, но, ничего не сказав, только закусил губы и крепко скрестил на груди руки.

Старик продолжал свой рассказ:

— Так мы, в затишье нашем сидя, поджидали брата, а тут подошла зима, да такая лютая, каких и на людской памяти не бывало. Выйдет человек из хаты — того и гляди, или руку отморозит, или ногу; от мороза дух захватывало. Снегу все больше и больше подваливало, все дороги занесло, все плетни засыпало, только колокольни одни виднелись. Однажды, — рано утром это было, — отец приказал нам идти за ним в поле… не помню хорошенько, зачем… Всю ночь была такая метель, что за два шага своей хаты не распознаешь. Снегу страсть сколько насыпало. Идем мы по огороду, вязнем в снегу, — глядь что-то перед нами чернеется… не то пень вырос на том месте, где его прежде не было, не то человек стоит, к плетню спиной прислонился. «Что это такое стоит?» — говорит отец. Почем мы знаем! А мать (она за нами шла неизвестно зачем, — просто ей дома не сиделось, все в поле тянуло, на дорогу) говорит: «Уж, храни бог, не человек ли это замерз?»

Мы все прибавили шагу, так что мать осталась позади. Подходим, смотрим — и чуть со страху не попадали. «И то человек!» — крикнул отец. Я, хоть был моложе всех, подскочил к замерзшему и тоже закричал: «Офицер!» Мундир на замерзшем был весь в дырах, а была ли у него какая-нибудь обувь, — неизвестно: до колен он был завален снегом. Лицо желтое, как воск, глаза — как стеклянные, усы длинные, русые, рука спущена вниз, а другой держит булку. Мы догадались, что он искал, где спрятаться от вьюги, блуждал-блуждал по полю, да так смерть его и застала у плетня нашей хаты. Стоим мы, смотрим, отец крестится, а тут и мать подошла… Подошла, посмотрела, всплеснула руками, да как крикнет: «Иисусе, Мария! Ведь это Франусь!» — да так и рухнула на снег… В то время и мы разглядели, кто таков был замерзший офицер…

Раздражение Ядвиги все более усиливалось, шопот становился громче:

— Важное дело — распустить косу и волосами своими хвастать!.. Да нам, бедным девушкам, стыдно было бы так ходить. Ох! Волос длинен, да ум короток!

Теперь Ян быстро подошел к ней.

— Я покорнейше прошу вас в нашей хате не причинять никому неприятностей, — тихо, но отчетливо прошептал он, хмуря брови.

— Какое мне дело до вашей просьбы? — тоже шопотом ответила Ядвига. — Может быть, когда-нибудь ваша просьба и имела бы для меня цену, но теперь я вижу, что нам подобру-поздорову приходится убираться во-свояси. А то вы все с панами якшаетесь. Как бы и меня за свою батрачку не приняли!..

Посеребренные, позолоченные, с поддельными жемчугами браслеты звенели на ее красных руках, которые она то порывисто заламывала, то снова вскидывала; голос ее дрожал от волнения и сдерживаемого плача, на темных ресницах повисла слеза.

— Из-за чего вы так сердитесь? Разве не знаете, что злость красоту портит? — с сарказмом заметил Ян.

Старый Якуб, с высоко поднятой желтой рукой, оканчивал свой рассказ:

— Так-то вот и добрался Франусь до своего родимого гнезда и, как часовой, стал у отцовских ворот. Так мы его, закоченелого, и принесли на руках в хату. Мать упала наземь и завыла, как волчица…

На волчицу теперь походила и Ядвига, которая обхватила старика руками и потащила его к двери.

— Пойдем отсюда, дедушка… ну, пойдем! — повторяла она. — Довольно мы нагостились здесь с тобой и добрых слов наслушались. Не нужны мы здесь… Чего нам лезть на глаза гордецам? У них другое на уме. В знакомых у нас, слава богу, недостатка не будет…

Щеки Ядвиги покрылись багровым румянцем, глаза гневно сверкали. Старик покорно шел к двери, а она все не унималась:

— Одно подымается, другое падает. Мы здесь не нужны. Были хороши, а теперь плохи стали. Ну, и, слава богу! Ну, и пусть! Только как бы в этом деле не ошибиться, — известно ведь: кто за двумя зайцами погонится, — ни одного не поймает! Покойной ночи! Всякого благополучия!

В сдавленном голосе Ядвиги слышались и неудержимый гнев, и кровная обида, и слезы. Она вывела деда в сени, приподняла рукой загрязненный подол и с громким стуком затворила за собой дверь.

Оставшиеся молчали несколько минут. Ян опомнился первый и громко рассмеялся:

— Вот так язычок! — заговорил он. — Уж и злючка! Я и не думал, что она такая злая! Кому-нибудь, может быть, и нравятся такие бойкие и разговорчивые, а мне — нет!

Анзельм молчал и не потребовал от племянника никакого разъяснения. Он задумался, и, казалось, что-то соображал. Ян тоже немного смутился, ушел в боковую комнатку, но вскоре появился вновь и громко сказал с порога:

— Может быть, вы, панна Юстина, хотите посмотреть иллюминацию на Немане?

— Яцицу ловят? — спросил Анзельм.

— Да… только что с огнями выплывать начали.

— Мне домой пора, — сказала Юстина и встала с места.

— Я вас провожу, — на дворе совсем стемнело.

— И я пойду с вами, — тихо сказал Анзельм, медленно встал со скамейки и приказал Антольке принести палку.

— Вас утомит ночная прогулка, — заметил Ян.

— Не беспокойся. Если захочу, я и ночью скорее тебя пройду куда угодно, — шутливо ответил Анзельм.

За Антолькой в светлицу явился и Михал в канареечном костюме и, ради воскресенья, в огромном галстуке василькового цвета. Он не дурачился как вчера, но солидно поклонился всем присутствующим, пожелал доброго вечера и стал в угол, не спуская с Юстины пытливого взгляда.

Антолька налила из подойника в стакан парного молока.

— Не хотите ли, Юстина? Пожалуйста! — угощала она гостью.

А Анзельм, поправляя на голове огромную баранью шапку, шепнул в это время на ухо племяннику:

— Утомлюсь ли я или нет — это все равно; как бы о панне, по твоей милости, не стали болтать разные глупости. И то нехорошо, что мне не пришлось ехать на могилу, а гулять с девушкой ночью вдвоем и платить ей за добро злом уж вовсе не приходится…

Ян обнял его, повернул вокруг себя и с громким смехом расцеловал в обе щеки.

— Молодо-зелено! — с оттенком неудовольствия проговорил Анзельм и запахнул сермягу.

Вечер был темный, по небу блуждали дымчатые облака и заслоняли звезды.