Поцелуй Однажды: Глава Мафии - Ольга Манилова

постоянно случалось — после того, как один период недостаточно питалась.

Слезы застывают ледяной стужей изнутри, невыплаканные. Что они ей вкололи? Кто-то оттягивает Рому в сторону, а ведь Кира только подняла руку, чтобы дотянуться до него… на целых миллиметра два подняла, а теперь это все зря.

— Пусть делают! Пусть делают!

— Выйдите из операционной! Стерильное…

— … делать сейчас же! Сколько крови… сколько… сколько она потеряла? Кира…

— Если она не дотянет, слышь, ты не жилец вот вообще, — этот противный голос Кира тоже узнает теперь где угодно. — Так что, работай клешнями и не жалуйся.

Кира все-таки поднимает руку еще на несколько миллиметров. Почему никто не замечает? Она потратила на это все силы.

Кто-нибудь, кто-нибудь должен дотянуться до того, как она вырубится.

Внезапно тело выстреливает судорогой, прямо по ногам, и если бы ей что-то не вкололи — она бы заплакала от досады, что ноги все-таки приходится развести.

Она так долго держала их вместе. Ни за что не отпускала. И Лешей сцепленными их подхватил и нес только так.

А теперь это все зря.

Грохот и треск она впитывает водоворотом черноты, почему-то блестящим узлом скручивающимся под веками.

Глава 29

В этот раз она просыпается в шикарной палате клиники «Мир» и никуда не рвется выходить. Не ждет за дверью добродушный Тимур, на голове отсутствует массивная повязка, и нет повода волноваться о брате.

Переворачивается на спину и смотрит куда-то там в потолок. Свет выключен, вот и хорошо.

Кто-то из врачей должен прийти и сообщить, что она потеряла ребенка. То, что она — жива и сама догадалась. А про остальное… Кире нужно это услышать.

Они приходят и говорят это. Считают, что выкидыш спровоцировали смены часовых поясов и резкая высокая температура. Которая, у нее, оказывается была. Что никакие падения и удары не имеют отношения к… ситуации.

Выкидыш проблемный из-за короткой шейки матки.

Да плевать ей на причины.

Да, ничего вроде сильно не болит. Дискомфорт минимальный. Саднит будто.

— Когда можно выписаться? — спрашивает она никого конкретного из них.

— Завтра вечером можно, если будете регулярно проверяться и тщательно соблюдать гигиену, — отвечает один из них, а стоящая рядом коллега удивленно смотрит на врача.

— Окей, — отвечает Кира.

У нее сложные отношения с белыми халатами. Нельзя быть такой неблагодарной, ведь они практически спасли ее жизнь своими руками. Но она хочет, чтобы они ушли.

Когда Кира была подростком, раз разом намекала или прямо рассказывала докторам о ситуации дома. Но никто не мог помочь. Или не хотел. Какая уже разница.

Летом ее привезли сюда с разбитой головой, и той ночью Карелин убил отца.

Теперь осенью Карелин приехал с простреленным плечом, а у Киры случился выкидыш.

Смерть преследует их по пятам.

Небось Карелин там воображает, что это все пучина его криминального болота, но никакого ведь отношения к ее отцу глава мафии не имел.

Кира не знает, где ее телефон, и ей это неинтересно вообще.

Рома приходит поздним вечером, как тогда. Приглушенный голос дает толчок путанице ее внутренних процессов, словно ток наконец-то подключили. Система наконец-то со скрипом приходит в действие.

Под свитером с высоким воротом у него, видимо, перевязано плечо и часть руки.

— Кира, это очень серьезно, скажи мне, у тебя ничего не болит?

— Нет, — мотает она головой, — ничего не болит.

Проводит большим пальцем по ее щеке. Смотрит сверху вниз. Непроницаемо.

— Устала? Или хочешь поговорить?

— Я… я не знала, что беременна…

— Я знаю, — хрипит он поспешно. — Это мы потом еще обсудим. Насколько… насколько ты расстроена?

Она не хочет, чтобы он хоть что-то узнал из взгляда. Поэтому глаза отводит. Ладонь упрямо обнимает ее лицо.

— Я очень расстроилась… в момент, наверно, когда поняла, что это все… наверно. Я и не хотела ребенка особо. Просто когда поняла, что уже все…

— Да, — сипло вторит он, — да, я понимаю. Когда понимаешь, что уже все. Самое главное, что с тобой все абсолютно в порядке.

— Я хочу домой, — наконец-то задевает неясным взглядом его глаза.

— Сегодня нельзя. Я останусь с тобой.

— Пете не говори.

Он колеблется, и Кира разочарованно закрывает глаза.

— Я сказал уже, и он — не ребенок… — Карелин обрывает себя и проходится по палате.

Рассматривать его теперь легче — потому что он дальше. А от близости у Киры внутри фонит, входящий и исходящий вызов друг на друга наложили.

Массивное лицо словно по секциям поделено. Будто кто-то в крестики-нолики играл, и долго не мог выиграть или проиграть.

Но все это только оболочка. Ее Карелин где-то там спрятан. Под слоями и пластами кожи, мышц, костей. Наверно, заперт под сотнями замков и окружен десятками стен. И он ее услышит, если она обратится к нему, но пока Кира не придумала волшебных слов.

— Нужно второе мнение по поводу твоего состояния. Швейцария, я думаю. Через дня четыре вроде нормально будет вылететь.

— Я — «невыездная», — напоминает бесцветно она.

Рома поджимает губы, издавая некий звук носом, что должен, по-видимому, выражать недовольство.

— Ну, с этим надо поработать. Могут и к тебе приехать, если что.

— Рома, — вздыхает девушка, — я не хочу и не буду никуда ехать.

— Значит, могут и к тебе приехать, — повторяет он.

— Что там с Сашей… и вообще?

Отсутствие ответа тянется бесформенным пластиком, расширяясь бесконечно и уродливо.

Потому что это — не молчание. Карелин смотрит в стену рядом с дверным проемом, и не молчит. Он явно что-то хочет сказать этим своим отказом отвечать.

Кира просто не знает, что именно.

— Саша в норме, — произносит Роман ровно.

— Если ты навоображал, что мне нельзя волноваться, то уверяю тебя, я чувствую себя хорошо. На душе… паршиво. Как бы, ожидаемо. Как там говорят, нужно время? — она практически смеется, и он полностью разворачивается к постели не сразу.

— Говорят обычно неправду. Это мог бы быть наш ребенок, и мы его потеряли… потеряли глупо и жестоко. Этого никто и никогда уже не вернет.

Наверно, она выплакала весь запас горя ранее, потому что теперь она просто тупо втыкает перед собой или в простынь. Рома выглядит на грани нервного срыва, но великолепно себя сдерживает. Почему-то было бы легче, если он разгромил бы половину