Поветлужье - Андрей Архипов

– Не на веселый пир званы вы были, – пристроил сбоку воеводы свою клюку Радимир, поднявшийся на холм, как только черемисы приблизились. – Но для суждений своих о том, правы ли мы в своем гневе и не затмит ли оный очи наши, не осудим ли мы невиновных и не пощадим ли виноватых. В благодарность за отклик на беды наши будьте гостями и после копного суда, да и в любой день посещайте весь нашу с горестями али с радостью своей.

– Дурные вести идут впереди, добрые позади, – поклонился в знак благодарности за приглашение Лаймыр. – Придет время, и радостью делиться будем. А ныне… сказывают, лес есть – медведь есть, деревня есть – злой человек будет. Не без того.

– Радость в наши дома давно ждем, – вступил в обмен присказками Радимир. – Токмо у нас ныне все по пословице «пришла беда – ожидай другую». Одних прогнали – другие нагрянули…

– Силен медведь, да ведь и его ловят, – не остался внакладе черемисский гость.

– Гхм-м… – прервал воевода пытающегося оставить за собой последнее слово Радимира. – Верно, гостям нашим не терпится послушать, как мы судить татей разбойных будем, кои на нас злоумышляли? Прежде столь большим кругом не вершили мы деяний своих.

– Ржавый сошник токмо на пахоте и очищается, – добил Радимира своим знанием языка Лаймыр.

Усадив гостей на вкопанные заранее лавки, воевода с Радимиром сдержанно поприветствовали отяков, пришедших из верхних гуртов поглядеть, что еще учинили их неспокойные соседи, уже уведшие под свою руку половину родичей. Иван на всякий случай заранее встал поодаль, дабы не смущать своим присутствием отяцких старейшин. Те и так чувствовали себя не в своей тарелке от встречи с вышедшими из рода воинами, которые в полном облачении, поблескивая на солнце полукруглыми шеломами, степенно стояли на пажити, дожидаясь начала суда и не подавая виду, что присутствие родичей как-то задевает их. На самом деле после памятного исхода отяков предпринимались многочисленные попытки со стороны оставшихся установить контакты с ушедшими. Признавались, что погорячились, пытаясь чуть ли не силой оружия остановить тех, да и добычу с буртасов предлагали поделить по-новому. Однако ушла в основном молодежь, вырвавшаяся из-под опеки старших и почуявшая в себе силы поступать и творить по-своему. Росшие, как на дрожжах, статные избы, разительно отличающиеся от землянок предков, только подчеркивали, что обратного хода нет. Да жена поедом потом съест, если ее водворить обратно в тесный, темный подземный барак, в котором, отделенные плетеными перегородками, жили многочисленные семьи. А на новом месте уже стоит светлый дом с оконцами, затянутыми бычьими пузырями, полы которого пахнут свежей древесиной. Новый теплый хлев уже почти достроен и подведен под одну крышу с жилой частью, причем отгорожен от нее бревенчатыми стенами. Да и не стоит забывать, от чего ушли. От гибели и прозябания, от предательства и жадности родичей. И успели уже вновь показать свою силу, встав на защиту новых соплеменников. Глядишь, опять будет добыча, а с нею зимой не пропадешь. Да и воевода обещал, что овощами и хлебушком переяславцы поделятся, что бы уж там с железом да торговлей ни вышло. Так что ответ родичам звучал очень просто: «Смотрите, уважаемые, может, и к нам присоединитесь? Хм… только уже на наших условиях».

Наконец семеро человек выборных от Сосновки и трое от Переяславки поднялись на холм, поклонились честному собранию и заняли свои заранее определенные места. Предварительно одни из них осеняли себя крестным знамением и клали руку на Евангелие, хранившееся у Никифора, проговаривая каждый на свой лад, что судить будут справедливо. Другие подходили к открытому берестяному коробу, который держал Пычей, и там что-то вещали по-отяцки. По первому разу никто не стал требовать произносить одинаковую клятву для всех, поскольку переяславцы не знали, как отяки должны это делать. Отдали все на откуп Пычею. Однако новые соседи старательно копировали поведение жителей старой веси, разве что применительно к своим святыням.

Воевода оглядел толпу, заполнившую старую пажить. Более чем полторы сотни человек стояли на ней под чистым голубым небом, очистившимся уже от утренней хмари. Каждый со своей верой и своей надеждой, своими устремлениями и чаяниями, им еще придется стать единым целым… может быть. Но назад пути уже нет. Нежданные путники, свалившиеся на них, как зимой снег рывком съезжает на голову с ветвей ели, изменили судьбу переяславцев и отяков полностью. Не было бы их, может, одни головешки бы дымились ныне на месте сгоревших развалин поселений. И никто бы не вспомнил, что когда-то, в 6623 году от Сотворения мира, пришел сюда спасаться от лихой судьбы люд с Переяславля и жили здесь когда-то остатки отяков, основная часть которых уже давно ушла на новые места в поисках тихого угла…

Воевода тряхнул головой, отгоняя не вовремя нагрянувшие мысли:

– Люд переяславский и отяцкий! Днесь предстоит нам судить пришедших к нам ушкуйных людишек с Новгорода. Принятых нами с добром и отплатившим нам пошибанием девицы младой, поношением и нападением на воев наших. Не упредили бы мы их, так и кости воинов наших лежали бы ныне в земле, а так токмо пораненных двоих имеем. Смотрите, и не сказывайте после, что не видели. Петр!

На пажить от ворот стали выводить шестерых выживших новгородцев, которых содержали до этого по отдельности. Все из них отделались легкими ранами. С тяжелыми же ранениями воев сразу добивали, дабы облегчить их страдания. Поставив ушкуйников перед выборными и толпой, вперед вытолкнули Слепня, оставив его связанным, но вынув изо рта кляп.

– Признаешь ли вину сво… – начал было воевода Трофим Игнатьич, но слова его потонули в выкриках, издаваемых предводителем ушкуйников:

– Люд новго… Люди добрые! И пошто же вы меня повязали, а людишек моих побили?! Пошто у честного купца товар отобрали, да с ушкуем вместе? Как тати, подпоили меня да под покровом ночи за моей спиной гнусные дела обделали! А теперь напраслину на меня возводят! Детишек тех я спас от гибели неминучей, да привез в дом родичей, а на меня немочь их возвести хотите?! Не верьте тому что сказано было! Лжу сей вой возводит на меня!

– Поставь ему кляп, Петр! – прервал поток словоизвержения воевода. – Обращаюсь к вам, выборные, и к вам, гости, как сторонним людям. Купец сей в известность не поставлен, как ушкуй его вместе с людишками взят был. Оттого и пытается криком раздор сеять. Но то поправимо. Пычей, выйди к нам, расскажи, какие слова сей муж кидал, стоя на ушкуе своем, да с чего стрелами побить вздумал? Да обскажи, пошто полусотник мой рать позвал и какие вести отроки до вас донесли.

Пока Пычей обстоятельно докладывал выборным, которые, как уславливались, были избраны из тех, кто не участвовал в событиях той ночи, воевода внимательно оглядел гостей. Эта сцена была именно для них. Приглашенные отяки сидели, чуть приоткрыв рот, слушая синхронный перевод пычеевского младшего сына. Черемисы же уже были отчасти посвящены в детали, пока плыли сюда на лодье, но тоже с интересом слушали рассказ от первого лица. Когда же отяцкий староста закончил, воевода повернулся к собранию, чтобы задать свой вопрос:

– Вои, мечи поднимите – кто был на лодьях тех и речи внимал, в коей новгородец сей вину свою признал и словом позорным нас поносил, а потом указал воям своим стрелы в нас пускать?

Лес клинков взметнулся, озаряя отблесками окрестности пажити. Опять же рассчитано все было только на гостей да пленных. Три четверти из ратников не понимали той ночью, кого же и как поносил Слепень с носа своего ушкуя. Ну так об этом надо еще и догадаться, говорил воеводе его полусотник, ухмыляясь и разглаживая свои усы. А на гостей такое количество видоков явно повлияло. И те на новгородцев уже бросали взгляды, не сулящие ничего хорошего. Выждав несколько мгновений, воевода дал знак вытолкнуть вперед одного из пленных, отличающегося от остальных прямым спокойным взглядом. Взгляд этот явно говорил внимательному взору, что с его владельцем уже имели беседу и тот о своей судьбе не беспокоился.

– Назови себя, новгородец, да сказывай, как дело было, и не совершал ли ты каких непотребств?

– Не новгородец я. – Широкоскулое круглое лицо с живыми глазами это подтверждало, а неторопливые, вальяжные движения выдавали, что паренек воином не был. – Зовут меня люди Мокшей, хотя я из эрзян.

– Давай-ка все о себе сказывай – как попал на ушкуй да откуда сам? – Трофим Игнатьич был явно настроен на неторопливую, плавную беседу.

– Недалече от Мурома поселение мое, на другой стороне по Оке обитаем мы, племя мое вы мордвой называете. Токмо мы не мордва, а эрзя, – начал горячиться парнишка. – Еще мокша есть, так их тоже неверно чествуют иной раз.

– А тебя пошто так назвали, коли ты с другого племени?

– Да язык мой довел меня… – покраснел тот. – Столь раз сказывал в Муроме, что из эрзян я, а не мокшан… Так и прозвали Мокшей люди мастеровые. Я в городе том пять годков без малого ремеслам разным учился. И по дереву резать, и по меди чеканить, и лепить из глины… Призвание мое в том, я и в Новгород податься решил, абы новое что узнать да силы свои попробовать. Белкой отдал за проезд купцу этому да подрядился вырезать чудо-юдо у него на ушкуе. На носу чудище – моя работа, у варягов пришлых такие диковинки бывают.