О душах живых и мертвых - Алексей Новиков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится…»
Эти строки – все из того же печоринского дневника.
Но о каких бурях и битвах мог мечтать Григорий Александрович Печорин? Если бы и задать ему такой вопрос, наверное ответил бы Григорий Александрович едким парадоксом или снисходительной улыбкой. Да и нет нужды докучать ему вопросами.
Куда же, говоря откровенно, плыть Печорину и зачем? Уж не для продолжения ли той праздной деятельности, которой занимается он всю свою жизнь? Но для этого вовсе не нужны ни бриг, ни парус, надуваемый бурным ветром. Григорий Александрович Печорин если и тронется с места, то решительно все равно куда ему ехать – хоть в Персию, хоть в Индию. Все равно куда нести ему свою опустошенную душу. Нигде и никогда не завлекут его никакие бури.
Наверняка можно сказать, что многих строк не оказалось бы в журнале Печорина, если бы не занес сюда собственные мысли Михаил Юрьевич Лермонтов, полновластно воспользовавшись дневником героя.
Есть в этом дневнике памятная страница, где Печорин рассказывает о том, как опоздал он на последнее свидание с Верой, как мчался к ней из Кисловодска в Пятигорск, а у коня не хватило ни сил, ни жизни на последние десять минут…
«И долго я лежал неподвижно, и плакал горько, не стараясь удерживать слез и рыданий, – так записано в журнале, оставшемся после Печорина. – Я думал, грудь моя разорвется; вся моя твердость, все мое хладнокровие – исчезли, как дым; душа обессилела, рассудок замолк, и если б в эту минуту кто-нибудь меня увидел, он бы с презрением отвернулся».
Пусть все это действительно случилось с Печориным, спешившим на свидание с Верой, но разве меж этих строк не возникает иной женский облик? Постепенно проясняются подвижные черты знакомого лица, даже коварная родинка отчетливо видится над левой бровью. Автор романа отдал Печорину свои слезы, пролитые в тот день, когда Варенька должна была прийти на свидание, чтобы объяснить, почему и как она стала госпожой Бахметевой. Это свидание могло перевернуть все – и жизнь самой Вареньки, и судьбу поэта; это свидание могло настежь распахнуть перед пленницей двери арбатского особняка и дать неиссякаемую пищу московским толкам. Все это могло бы быть. Но муж увез Вареньку в подмосковную. Свидание, как у Печорина с Верой, не состоялось. «Я думал, грудь моя разорвется; вся моя твердость, все мое хладнокровие – исчезли, как дым; душа обессилела, рассудок замолк…»
Так переплелись страницы печоринского дневника с авторской исповедью.
Но литературная тайна не осталась тайной. О том свидетельствуют летние книжки «Отечественных записок», дошедшие до крепости Грозной. Виссарион Белинский первый приоткрыл покров, под которым были скрыты в романе взаимоотношения автора и героя:
«Вообще, хотя автор и выдает себя за человека, совершенно чуждого Печорину, но он сильно симпатизирует с ним, и в их взгляде на вещи – удивительное сходство».
Михаил Юрьевич сделал пометку ногтем и оторвался от журнала. Вот и продолжение беседы, начатой когда-то в Ордонанс-гаузе. Когда-то?! С тех пор прошло всего полгода. И сам Виссарион Белинский видится ему все тот же – порывистый и суровый, горячий и страстный в своей фанатической вере в воскресение Печорина.
Упрямо сжав по-детски нежные губы, поэт вдумывается в дошедшую к нему издалека речь:
«…пусть он клевещет на человеческую природу, видя в ней один эгоизм; пусть клевещет на самого себя, принимая моменты своего духа за его полное развитие и смешивая юность с возмужалостью, – пусть!..»
Неужто это тоже о Печорине? Нет! Виссарион Белинский до конца разгадал тайну романа. Автор перенес на героя свои черты и вписал в его дневник собственные, порою самые сокровенные думы. Может быть, иначе и не сказались бы они. Критик почувствовал эту двойственность.
Когда Виссарион Белинский говорит об эгоизме, то, отделяя героя от автора, он прозорливо приближается к разгадке человеческой сущности Печорина. Когда критик говорит о смешении юности и возмужалости, он снова отделяет автора от героя, но говорит, конечно, только об авторе. В самом деле, наивно было бы говорить о юности применительно к Печорину. Но и о возмужалости тоже. Надо было бы прямо говорить о ветхости духа, для которого нет ни бурь, ни борения с собой, ни паруса, манящего в даль.
Но жизнь уже совершила свое дело. Автор отделился от героя, у которого нет будущего. Не пригодится ему больше и дневник Печорина. И критик спешит сообщить читателям о поэте:
«Мы крепко убеждены, что он навсегда расстался с своим Печориным».
Лермонтов читал статью, придвинув журнал к догорающей свечке. Дочитал до конца. Куда же, однако, пойдет теперь автор романа, навсегда покинувший своего героя?
Вспомнилось, как рассказывал Белинскому о задуманной трилогии, посвященной судьбе и деяниям русского народа. Не напрасно ли разоткровенничался? Нет, не напрасно! Не зря он начал писать и свой давний роман о горбуне Вадиме. Пусть этот романтический герой затемнил повествование о пугачевцах, но разве и тогда не сказал автор, проникая в смысл и дух народного восстания: «Умы предчувствовали переворот и волновались: каждая старинная и новая жестокость господина была записана его рабами в книгу мщения, и только кровь их могла смыть эти постыдные летописи».
Вот, собственно, и программа нового романа: от истории – к будущему. Но в кавказской крепости, между военными экспедициями, не пишутся исторические эпопеи.
В отряде генерала Галафеева идет привычная походная жизнь. Офицеры заняты обучением людских пополнений и повседневной войной с интендантами. На сходках жадно ловят новости от вновь прибывающих. По верным сведениям, в Чечню предстоит последний до зимы поход.
Михаил Юрьевич участвовал в приготовлениях к этой экспедиции, а думал о столице. Кончатся к зиме военные действия – и в Петербург. Если не в отставку, то хотя бы в отпуск. Авось выхлопочет бабушка. Окунуться в прежнюю жизнь, упиться музыкой, послушать журнальные споры. К Краевскому он непременно поедет, хотя бы для того, чтобы, по обычаю, устроить хаос на его аккуратном письменном столе, а о журнале, о собственном журнале, который он будет издавать, станет говорить, конечно, с другими. Есть такие люди в Петербурге. И встречаться с ними придется теперь авось уже не в камере Ордонанс-гауза…
Так мечтал поручик Лермонтов, а пока что, готовясь к походу, перебирал свои бумаги. Пересмотрел черновик стихов о битве при Валерике и отдал его Столыпину.
– Сделай одолжение, Монго, сохрани у себя… на всякий случай.
Столыпин взял черновик и стал читать. Читал долго, с трудом разбирая скоропись.
– Странно, очень странно! – сказал он, кладя листы на стол. – Ты показывал эти стихи Мартынову?
– В жизни не имел такого намерения. Кстати, куда он пропал? благополучен ли?
– Благополучно убрался на побывку в Ставрополь, – объяснил Столыпин.
– Я видел его в деле, – продолжал Лермонтов. – Кричит и отчаянно размахивает шашкой, бросается вперед, но зажмурив глаза…
– Нашел храбреца! – воскликнул Столыпин, снова углубившись в стихи. – Очень странно! – повторял он, глядя на Лермонтова с недоумением. – Представь, недавно Мартышка под строжайшим секретом читал любителям свои стихи. Называются «Герзель-аул».
– Не знал, что Мартышка занялся стихотворством, – удивился Лермонтов. – А каковы плоды его вдохновений?
– Представь, многое в описании боя с твоими стихами сходно.
– Весьма польщен.
– Постой, постой! – у Столыпина мелькнула какая-то мысль. – Ты-то из своей пьесы никому не читал?
– Каюсь, Монго! Кое-что, – разумеется, не личное, – читал. Нет силы отговориться. Не думал, однако, что толкну Мартышку на тернистый путь. Ты ничего не помнишь из его стихов? Вот бы одолжил!
– Где запомнить, коли все вы будете состязаться в поэзии! – отмахнулся Столыпин. – Но стихи стихами, а ходят о Мартынове неблаговидные слухи: будто бы упражняется он в доносах…
– Пустое! – отвечал Лермонтов. – Просто не везет Мартышке. Как ни старается отличиться, ничего не выходит, вот и возводят на него всякую напраслину. Впрочем, всегда был пустейший человек.
Разговор оборвался.
Но слухи о Мартынове действительно ходили. Николай Соломонович по-прежнему любил уединяться от товарищей, а на Кавказе такого уединения не жаловали: может быть, уединяясь, в самом деле обдумывает или строчит донос?
День выступления в новый поход приближался. В это время в Ставропольском штабе вспомнили о поручике Лермонтове, затерявшемся в отряде Галафеева. К командиру Тенгинского полка пошло запоздалое сообщение: «Поручик Лермонтов был направлен в отряд генерала Галафеева по распоряжению командующего войсками».
Прочитал командир полка сообщение о незнакомом офицере, не явившемся во вверенную ему часть, и равнодушно пометил: «К сведению».
