Эмансипированные женщины - Болеслав Прус

- Там кто-то есть, - прошептала панна Евфемия, повиснув на руке Мадзи.

- Наверно, мальчишки, которые швыряют камни.

- Нет, сударыня, - раздался за забором приглушенный голос. - У меня два письма панне Магдалене и одно... панне Евфемии, - с дрожью прибавил голос.

Кто-то просунул в щель два письма.

- Цинадровский! - то бледнея, то краснея, прошептала Мадзе на ухо панна Евфемия.

- Третье письмо я вручу только панне Евфемии, - говорил голос за забором.

Панна Евфемия лихорадочно схватила третье письмо.

- Что за безумие! - сказала она. - Вы меня погубите!

- Простите, сударыня, но я очень несчастен, - ответил голос. - Я ухожу.

Обе барышни побледнели и дрожали как в лихорадке.

- Не видел ли кто-нибудь из беседки? - сказала панна Евфемия.

- Нас заслоняют деревья, - ответила Мадзя. - Какой странный человек!

- Откуда это письмо? - говорила панна Евфемия. - С маркой и со штемпелем... Боже, как я, наверно, изменилась в лице! Если бы сейчас пришла мама, все бы, наверно, открылось.

- Уйдем отсюда, - сказала Мадзя.

Она подала руку панне Евфемии, и, крадучись вдоль забора, девушки обогнули дом и прошли в комнатку Мадзи. Майор в беседке неистово кричал, он требовал перемены хода, орал, что не имел намерения брать туру, так что Мадзя была уверена, что новый способ связи никем не обнаружен.

Панну Евфемию это успокоило больше всякой содовой воды. Она стала перед зеркалом, вынула из кармана маленькую пудреницу и смягчила слишком яркий румянец.

- Что это за письмо? - сказала она, разрывая конверт. - Без подписи.

- Я уверена, что это он сам писал, - сказала Мадзя, глядя на письмо через плечо панны Евфемии, которая начала тихо читать, делая вполголоса замечания:

- "Божество мое неземное..." Это что еще значит?.. "Я схожу с ума, не ем, не сплю, забываю о своих обязанностях, а ночью ворочаюсь в постели, как Тантал..." Туда же с мифологией! "Какой-то внутренний голос говорит мне, что я Тебе не безразличен, чему Ты неоднократно давала доказательства..." Ах, какой дурак! Давала доказательства!.. "Ты порвала, небесное созданье..." Что за фамильярность!.. "...с Круковским, а когда мы встретились на площади, твой сладостный взор изобразил такую страсть..."

- Ну, это уж слишком! - комкая письмо, вспыхнула панна Евфемия.

- Раз уж начала, читай дальше.

- "Если сейчас Ты отвращаешь от меня свой лик, который для меня небо и земля, воздух и вечность, то, видно..." Нет, этот писаришка все время обращается ко мне на "ты"!.. "...кто-то очернил меня. Если бы приехал ревизор, сам управляющий, даже следственная комиссия, я не стал бы оправдываться, ибо я шляхтич с деда и прадеда, гордая душа, и шею гнуть не умею. Но перед Тобою, мой ангел..."

- Осел! - прошипела панна Евфемия, снова комкая письмо. Однако через минуту она опять начала читать:

- "Чтобы мне сквозь землю провалиться, умереть внезапной смертью, если я когда-нибудь отлепил марку за копейку или даже за десять копеек. Может, не помня себя от любви к Тебе, я как-нибудь уронил письмо, и Йосек или какой-нибудь другой почтальон вымел его с мусором. Но я никогда не замарал своей чести, ибо сознаю свой долг перед именем, которое я ношу, и Тобою, мое райское божество..."

- Бедный парень! - заметила Мадзя.

- Скажи лучше: шут! Как он смеет так ко мне обращаться?

- Но как он тебя любит!

- Любить можно, - в гневе возразила панна Евфемия. - Такая уж моя участь, что все с ума сходят. Но писать мне в таком фамильярном тоне! Да неужели он и в самом деле думает, что я обратила на него внимание?

- Ты сама говорила, что отвечаешь на его поклоны.

- Ах, да! Однажды я даже бросила ему увядший листок... Но это милостыня - и он так и должен ее принимать!

Мадзе стало жаль этого беднягу, который любить умел лучше, чем делать признанья. Не отвечая панне Евфемии, она стала распечатывать свои письма.

- А, это от панны Малиновской, - говорила она, пробегая глазами письмо. - Ах, а это от Ады Сольской! Она в Цюрихе... Милая моя Адочка!

- Это та миллионерша? - с живым любопытством спросила панна Евфемия.

В дверь постучались.

Глава шестая

Два соперника

- Барышни, пойдемте кофе пить, - сказала докторша, входя в комнату. Ну, хорошо ли оставлять гостей?

- Я получила письма, мама, - ответила Мадзя.

Панна Евфемия незаметно дернула ее за рукав.

- Письма можно отложить, - ответила мать, - кофе остынет. Приехала сестра пана Людвика.

Барышни вошли в беседку, где на столе, окруженном гостями, стоял кофе со сливками, домашние булочки, сыр с тмином и несколько сортов варенья. Парализованная сестра пана Круковского сердечно приветствовала Мадзю и холодно панну Евфемию; видимо, продолжая разговор, она сказала:

- Ну, зачем ему брать в аренду имение или хлопотать о какой-то службе, если он человек состоятельный? Я в могилу деньги не унесу, оставлю ему столько, что он сможет и жену кормить и детей воспитывать.

- Сестрица, не дать ли вам сахарку? - прервал ее пан Круковский с таким видом, точно его душил воротник.

- Да пошлите вы его, сударыня, в Варшаву. Пусть парень оглядится, встряхнется, - говорил майор, пуская из своей огромной трубки такие клубы дыма, что все общество окуталось ими.

- Очень вам благодарна за совет, - ответила экс-паралитичка, разгоняя вышитым платочком клубы дыма. - Я помню его последнюю поездку в Варшаву.

- Сестрица, не хотите ли булочку с маслом? - прервал ее пан Людвик, на лице которого изобразилось беспокойство.

- Спасибо, Люцусь, - ответила сестра. - Это было в тысяча восемьсот шестьдесят шестом году. Ему непременно захотелось съездить в Варшаву, ну я и дала ему две тысячи злотых. В два дня его обыграли в карты, он хотел потом отыграться, и мне пришлось доплатить еще шесть тысяч злотых!

- Сестрица!..

- Не прерывай меня, потому что этот случай свидетельствует о твоем благородстве. И вот когда мальчишка после этой авантюры вернулся в деревню, он повалился мне в ноги...

- Но, сестрица!.. - простонал сорокапятилетний мальчишка.

- Расплакался, как ребенок, поклялся, что больше никогда не уедет из дома, и... сдержал свое слово, пан майор!

- Не даете ему денег, вот он и сидит, - отрубил майор.

- А зачем ему деньги? - удивилась старая дама. - Чего ему не хватает?

Пан Круковский побагровел, а пан Ментлевич был, видно, очень доволен.

- Вечная история с мужчинами, когда они попадают в рабство к бабам! взорвался майор. - Держится парень годами за юбку, ну и теряет всякую энергию. Да вы лучше дайте ему немного, но от души дайте, и пусть он научится не на ваше состояние рассчитывать, а на самого себя.

- Ну конечно, чтобы он погиб среди вас! - воскликнула дама.

- Среди людей никто не погибает... Напротив, люди помогут ему освободиться от вашей юбки, к которой вы его пришили, - кричал майор.

Казалось, пан Людвик сейчас умрет, да и все общество пришло в такое замешательство, что доктор, желая переменить тему разговора, сказал:

- У пана Ментлевича не было состояния, однако же он собственными трудами пробивается в люди...

- И с помощью добрых людей, - подхватил Ментлевич, целуя доктора в плечо. - Да, люди сделали меня тем, чем я стал! Почтенный доктор всегда говорил мне: возьмись за работу, а то от переписки бумаг в управе ты совсем поглупеешь!

- Немного уж ума у тебя осталось, - пробормотал майор, со злостью прочищая проволокой трубку.

- У вас, сударь, были способности к торговле, так что вы могли бросить службу, - вмешался заседатель.

- Что говорить, способности у меня есть, - подхватил пан Ментлевич. Но пробудили во мне эти способности счастливый случай и добрые люди. Помню, - продолжал он среди общего молчания, - сижу я как-то в управе за журналом, и вдруг входит пан Белинский и говорит податному инспектору: "Так вы меня, сударь, прижали, что я бы за четыре сотни продал своих буланых, только бы нашелся покупатель". Слушаю я да на ус себе мотаю. На другой день является пан Чернявский и говорит помощнику: "Я бы шесть сотенных отдал за буланых Белинского, так они мне понравились..." Я и это на ус себе мотаю... Вышел пан Чернявский, а я догнал его и говорю: "Дадите, сударь, пятьсот пятьдесят за буланых?" - "Дам, говорит". - "На стол?" - "На стол". - "Слово?" "Слово". Лечу я тут к Эйзенману, сулю ему двадцать рублей процента за один день, беру у него деньги и еду к пану Белинскому. "Отдадите, говорю, сударь, буланых за четыреста пятьдесят?" - "Ты, говорит, христианская душа, ну а все-таки не обманываешь? Знаю я вас, уездных крыс!" Показал я ему деньги, пан Белинский взял их, отдал мне лошадей и прибавил пятнадцать рублей за труды. Отвалил я тут рублик вознице и айда к пану Чернявскому. Ну, купил шляхтич буланых, только сбавил десятку, дал мне пятьсот сорок рублей, дело, говорит, гешефтом пахнет. Summa summarum:* пан Белинский заработал тридцать пять рублей, пан Чернявский шестьдесят, Эйзенман двадцать, а я - восемьдесят пять рублей за один день! Потом дулись на меня все: и еврей, и шляхтичи, но мне было уже за что ухватиться, открыл я дело, и ходят теперь ко мне и евреи и шляхтичи: всяк знает, что я дам заработать, хоть и себя не обижу.