Современная японская новелла 1945–1978 - Осаму Дадзай

Ямагути шумно глотнул остывший чай, усмехнулся, у глаз его собрались морщинки. На худой, длинной шее медленно поднимался и опускался кадык. Он поставил чашку на стол и задумался. Потом процедил сквозь зубы:

— Значит, со мной она пила, потому что меня презирает.

Он рассеянно схватил чашку, снова поставил ее на место и принялся ломать спички. Впрочем, он довольно быстро взял себя в руки. Торопливо собрал разбросанные по столу пригласительные билеты, сунул их в карман и бросил на меня ледяной взгляд:

— Прости, мне нужно идти к критику. Так что…

На меня снова смотрел хитренький карьерист. Я вышел вслед за ним и стал спускаться по лестнице. Его спина и огромная голова, покачивавшаяся на тонкой шее, выражали нелепую печаль.

Расставшись с Ямагути, я сел в электричку, сошел на своей станции и направился, как обычно, в привокзальный ларек. Пил там картофельную водку из щербатой чашки с темно-синим, весьма экспрессивно исполненным рисунком, изображающим водоворот, закусывал потрохами и думал о глазах госпожи Ота — какими я их увидел в ту ночь. Пожалуй, Ямагути, в основном, правильно понял, как складываются отношения в этой семье. Полный отчаяния взгляд госпожи Ота тогда, в холле, когда мы с Таро уходили на речку, ее странная отчужденность — это ли не расписка в одиночестве? А что побудило ее выскочить из дому? Не знаю. Должно быть, просто не могла больше вынести одиночества. Сидела, наверное, в ярко освещенной гостиной, вязала — и вдруг почувствовала, как умирают ее пальцы. А потом, на ночном вокзале, алкоголь взбодрил ее, и она показалась мне сверкающей и холодной, словно кристалл. Но, окликни я ее тогда, у нее, быть может, вырвались бы слова, полные мучительной горечи, куда более близкой мне, чем ее светский такт и ум. За стеклом машины мерцали влажные глаза — взгляд их прорвал привычную завесу условности. Бледная от волнения, о чем она думала, во что вглядывалась?

Моя переписка с Хельгой прекратилась, но я не отказался от своего замысла — рассказать детям сказки Андерсена. О конкурсе, устроенном господином Ота, писали в газетах и журналах, во все школы были разосланы плакаты, так что дети узнали о премии. Мои ученики приходили ко мне и спрашивали, что и как рисовать. Но мне не хотелось, чтобы они участвовали в конкурсе. По рисункам, которые дети делали теперь в студии, выполняя домашние задания, мне было ясно — они пуще всего боятся сделать что-нибудь не так. А потому старательно перерисовывают картинки из детских журналов и книжек. Но как бы удачно эти рисунки ни получались, они были, по существу, перепевом работ иллюстраторов. Подгоняемые учителями, дети перестали задумываться, выбрали легкий путь подражания. Грустно было мне видеть, как они обмениваются книжками с картинками и без конца рисуют одно и то же — оловянных солдатиков и принцесс. Если б не коллективная премия, перегруженные работой учителя, безусловно, не стали бы так усердствовать. А теперь они заставляли детей рисовать и в школе и дома. Но это вовсе не говорило об их увлеченности своим предметом! Напротив, вся эта история показывала беспомощность нашей школьной системы. А тут еще господин Ота со своими коммерческими комбинациями…

Впрочем, и в том эксперименте, который я затеял у себя в студии, тоже таилось немало опасностей. Я пересказывал детям сказки Андерсена простыми, будничными словами, не впадая в дидактику. Сохранял лишь сюжетную канву, а имена собственные и названия стран и городов изменял на японский лад или попросту опускал их. Ведь если дети почувствуют хоть какой-то намек на экзотику, они тут же кинутся к иллюстрированным книжкам в поисках готовых решений. Я, разумеется, понимал, что дети живут не в вакууме. Как ни старайся, а книжки с картинками сделают свое дело. И потом — вокруг кучами навалены готовые декорации из знакомых пьес и фильмов, стоит только протянуть руку. Попробуй-ка, например, заставь ребятишек выкинуть из головы марионеток, глядящих на них со страниц иллюстрированных журналов, со сцен кукольных театров, с киноэкранов. Надо хотя бы постараться, чтобы они наполнили эти готовые образы каким-то своим содержанием. Пусть сказочные лебеди и оловянные солдатики оживут. Пусть они так же подстегивают ребячью фантазию, как, скажем, качели или карп. А потом вот еще что — Андерсен вовсе не так увлекает детей, как это считают взрослые. Властители джунглей и отважные герои гораздо понятней и ближе детворе, чем утонченные русалочки и лебеди. Надо, чтобы Андерсен вошел в их сознание так же естественно, как крабы, которых они ловят на речке. Чтобы они говорили о нем так же просто, как говорят со своими матерями о загородной экскурсии.

Вот я и рассказал ребятишкам сказки Андерсена примерно так, как если бы говорил с ними об изменениях в правительстве кукольного королевства или о том, куда подевался оборотень. В комнате у меня навалом лежат детские книжки, но я их нарочно не показывал своим ребятам. Я водил их не на фильмы Диснея, а в зоопарк, не в картинные галереи, а на речку. Я собирался послать их рисунки в Данию, но ни словом об этом не обмолвился. Я расхваливал все их рисунки и всем подряд ставил отличные отметки. Поначалу дети никак не могли избавиться от школьных привычек, отметки были им просто необходимы. Но вскоре мое благодушие им надоело, и они перестали гнаться за отметками.

Меня смущало только одно — надолго ли хватит моего влияния? Ко мне в студию они ходят всего раз или два в неделю. А в остальное время мне до них просто не дотянуться. Я делаю все, чтобы дети обрели свое «я», а за неделю они полностью теряют его — в школе и дома их усердно обливают сахарным сиропом, и мне снова и снова приходится разбивать эту сладкую корку. От этого дико устаешь. И все же странствие по внутреннему миру ребенка, даже самому сложному и запутанному, никогда так не выматывает, как мысль о ледяной пустыне, которая окружает его дома. Эта мысль лишает последних сил. Остается только глушить себя водкой.

Сначала я очень уставал от Таро. А когда узнал всю подноготную семьи Ота, мне стало еще тяжелее. Я понял — тут не за что уцепиться. Супруги Ота вот уже несколько лет, по существу, убивают мальчика один своим равнодушием, другая чрезмерной опекой. Многим моим ученикам дома холодно и неуютно. Но все они из небогатых или совсем бедных семей и предоставлены самим себе. У них своя жизнь, свои интересы, у них есть друзья, от них пахнет влажной землей. А вот у Таро нет ничего. Я пытался втолковать это сперва господину Ота, потом его жене, но тщетно. На их помощь рассчитывать нечего. И я решил — буду бороться за Таро в одиночку… Вот он уходит домой, закрасив красным оборотня, который стал мальчиком, а я смотрю ему вслед, мысленно вижу благоустроенную пустыню, которая ждет его дома, и на душе у меня тревожно: что-то будет в следующее воскресенье?

Но постепенно у меня стала зарождаться надежда. Таро явно оттаивал, хоть и медленно. Разговаривая со мной, он привык к нашей студии. Понемножку сближался с другими ребятами — Крабом, Молотком, Скакуном, Пикой, стал играть с ними в парке и на речке. Они его приняли в свои игры, хотя он и слабосильный. Он перетягивал с ними канат, боролся. И больше уже не потел от страха, когда я качался с ним на качелях. Но до чего же туго все это шло! В ребячью среду он входил боязливо, с опаской. Чаще всего держался в сторонке, но веселые голоса товарищей, их неуемная энергия оживляли его. Чем скучнее ему было дома и в школе, тем сильнее тянуло его в студию. Сделав рисунок, Таро думал о нем всю неделю. А придя в студию в следующий раз, рисовал продолжение. Однажды он нарисовал дом, вокруг дома наставил точек и объяснил мне:

— Все играют, а я гляжу из окошка, со второго этажа.

Оказалось, что дом — это школа, а точки — ребята в школьном дворе. Он смотрел на них сверху, потому что в тот день был простужен и ему не позволили играть во дворе. В следующее воскресенье на рисунке уже не было дома. Таро опять наставил много-много точек, а сбоку пририсовал примитивную человеческую фигурку.

— Это я бегу, — объяснил он.

— Значит, простуда прошла.

— Да. Скоро школьные соревнования, и я тренируюсь.

— А ребят-то как много! Словно головастиков в луже.

— Ну да! Ведь наш школьный двор очень тесный.

Я повел его вместе с другими ребятами в парк, там они бегали наперегонки. У Таро хорошее сложение, но спортом он, как видно, занимается мало — бегал он неуклюже, выбрасывая ноги и потешно размахивая руками. Наигравшись вволю, ребята вернулись к скамейке, где была расстелена хлорвиниловая скатерть. Таро тут же нарисовал картинку и показал ее мне.

— Сэнсэй, это я бегу.

Никаких точек не было. Был только один ребенок, написанный сильными мазками. Явная попытка самоутверждения. Мальчик бежал последним, поэтому нарисовал только себя, а остальных ребят словно и не было. Он прижался ко мне плечом, и я ощутил его маленькое тело, разгоряченное от бега.