Дровосек - Дмитрий Дивеевский

Развеселившись от такого начала, Данила важно произнес:

– Вас беспокоят из Художественного фонда. Речь идет о всесоюзной выставке. Могу ли я поговорить с мэтром?

На том конце провода наступило замешательство. Затем тот же хриплый голос неожиданно любезно зачастил:

– Вы знаете, мастер в настоящее время отдыхает после многочасовой работы. Вы не могли бы позвонить минут через двадцать, пока мы не приведем его в порядок?

Слушая пропитой тембр, Данила старался вспомнить, кому принадлежит этот голос, и вдруг вспомнил. Голос принадлежал дружку Верхаева, жителю Окоянова Сашке Тапкину, который, так же как и живописец, был не дурак выпить. Стало понятно, что вчера в квартире художника состоялась небольшая вечеринка по случаю приезда земляка, которая перетекла в запой средней тяжести. Мысли о совместном путешествии на родину в этом случае были излишни.

– Нет-нет. Этого не следует делать. Творческий потенциал мастера должен восстанавливаться естественным образом. Передайте ему привет. Полагаю, мы найдем другого кандидата на его место.

– Да погоди ты, не спеши, – заявил хриплый голос. – Найдете какого-нибудь недоношенного. А наш-то – ого-го. Он кистью как махнет… Ты подожди, сейчас мы его к телефону поднесем…

– Нет-нет. Извините, до свиданья.

– Не цените самородков, бля. Погоди, еще пожалеешь.

Данила с улыбкой положил трубку и подумал: «Это точно, самородки, бля».

Вена. Резиденту Секретно

По оперативным данным, в настоящее время в г. Нойкирхен временно находится гражданин СССР, художник Николай Верхаев. Он прибыл туда в творческую командировку по линии общества австро-советской дружбы, организованную для него знакомыми дипломатами из Австрийского посольства в Москве.

Верхаев имеет устойчивый дружеский контакт с объектом нашей заинтересованности Данилой Булаем, сотрудником резидентуры ПГУ в Бонне, занимающимся разработкой американских объектов.

Из перехваченных телефонных переговоров стало известно, что Булай выражал намерение посетить его в Австрии.

Судя по собранным данным, Верхаев злоупотребляет спиртным, склонен к болтовне, случайным связям с женщинами, довольно жаден. Прибыл в Австрию заработать денег.

Данное лицо не может рассматриваться нами в качества кандидата в источники, в силу ряда черт своего характера, в частности, болтливости, ненадежности и пьянства. Однако его можно использовать «в темную», для ввода в разработку Булая нашего источника.

Встреча Верхаева с Булаем предварительно планируется на июнь с. г. С учетом изложенного, просим подобрать источник из числа русскоязычных эмигрантов в Австрии, подвести его к Верхаеву и изучить возможности организации через него знакомства с Булаем. О дальнейших шагах проинформируем по мере продвижения работы.

Ленгли.

Художник Верхаев стоял перед мольбертом и, распустив толстые губы, переносил на холст провинциальные красоты Австрии. Он был в прекрасном расположении духа, потому что дела шли как нельзя лучше. Привезенная им экспозиция московских пейзажей хорошо разошлась через венскую галерею. Николай щедро отблагодарил устроителя этого дела, Бернда Мюррица из австрийского посольства в Москве, и по реакции дипломата было видно, что тот захочет повторить опыт. Верхай не сомневался, что и его альпийские виды хорошо пойдут на родине. Он с ухмылкой вспоминал те времена, когда приторговывал «откровенкой» среди арабских дипломатов. Теперь мастер выбился в пейзажисты и обзавелся собственным творческим направлением, которое назвал не как-нибудь, а «романтическая ностальгия». Следует отдать ему должное, было что-то засасывающее в его картинах.

Особенное тепло на сердце Верхая распространялось от того, что он уже купил норковую шубку и кофеварку с золотым фильтром – вещи, предназначенные для овладения Симеоной, девушкой, которую Верхай решил, как он говорил друзьям, «осеменить в целях размножения». Симеона происходила от корня славного художника-деревенщика Нестора Неручайки. Семья эта имела неподалеку от станции метро «Динамо» две больших сталинских квартиры на одной лестничной площадке. Половина этого жилья была отдана под студию живописца. Бывая там с частными визитами, Верхай обалдевал от гигантских полотен, с которых на зрителя ехали трактора в алой вечерней заре, где закусывали, лежа на жнивье, жизнерадостные комбайнеры, а селянки в скромных, но красивых нарядах играючи вязали снопы.

Сам Неручайка обычно сидел в кресле напротив очередного шедевра, босиком, в толстовской рубахе, и курил трубку, задумчиво уперев взгляд в полотно. Время от времени он вскакивал, подлетал к холсту и сильным ударом клал очередной мазок. Потом снова успокаивался в кресле и как бы исчезал из бытия.

Симеона же была просто красавицей, родившейся на пятнадцать лет позже Верхая. Увидев ее однажды на выставке, Николай понял, что любит ее безоглядно и хочет быть с ней долго, возможно, всегда. И хотя внутренний голос нашептывал живописцу, что вообще-то он влюбляется таким образом уже не впервые, он начал обивать пороги Неручайки.

Как это водилось в его обычаях, Верхай не стал тянуть с объявлением своих планов и довольно быстро поделился с семьей намерением размножиться с помощью Симеоны, на что, кажется, получил в общем благосклонный ответ. Николай уже был известен среди художнической братии как человек не бездарный и хваткий до денег. А то, что он пил много вина, в этой среде мало кого смущало. Если здесь и были непьющие, то двое из троих таили в бренном теле «торпеду». Заикание же Николая могло выглядеть даже мило, ведь спотыкаясь, он говорил неглупые вещи, в отличие от некоторых своих коллег, не имевших ни заикания, ни способности рождать мысли.

Особенно Верхаю нравилось то, что Симеона тоже была художницей. В этом качестве девушка демонстрировала такую бездарность, что ее картины можно было приравнять к фантазиям пьяной обезьяны. Николай понимал, что здесь кроется главный залог будущего семейного счастья – ее преклонение перед его талантом. «Будет у меня Симка ручной кошкой», – соображал Верхай в размышлениях о грядущем браке.

Но фасон перед этой небедной семейкой надо было держать. И вот теперь он достиг того, что было невозможно в Москве. В его гостиничном номере стояла роскошная кофеварка «Крупп» с золотым фильтром, приборами для «эспрессо» и «капуччино», а в гардеробе радовала глаз упакованная в дивный, почти хрустальный целлофан светло-бежевая норковая шуба длиной до пят и стоимостью в пять тысяч зеленых денег. Можно было являться на «Динамо» со сватовством.

Находясь в таком блаженном настроении, Верхай услышал, как часы на ратуше пробили одиннадцать. Он положил кисти на подставку мольберта и отошел в тень уличного кафе, где его уже поджидал официант, выработавший за две недели условный рефлекс на русского.

– Wie gewohnlich Herr Kolian? – спросил он с угодливой улыбкой.

– А то, конечно, г-говенлих. Пива и ш-шнапсу. Только самогону вашего малинового не надо. Судорога с него. Русской д-давай.

Герр Колян сидел в тени парусинового козырька, тянул кисловатое пшеничное пиво, хорошо осаждавшее вчерашний перегар, и любовался округой. «Живут же, чебурашки, – думал он. – А ведь сами – хрен-те что. Порода кой-какая. Красивых баб почти совсем нет. Вырождаются, видно. А живут хорошо. К примеру, городишко этот размером с наш Окоянов. Но сравнить никак нельзя. Вот пришел бы я к нам в «Голубой Дунай» пивка попить. Посреди помещения лужа, пиво прокисло, на бочках вдоль стены алканы недопитых кружек ждут. Буфетчица в такую задницу послать может, что маму родную забудешь. Эх, Расея! А ведь все равно народ у нас лучше. Сочнее. У каждого башка шурупит, каждый сам себе голова. Не знаю, видать что-то мне непонятно. Здесь пиво хорошее, а народ полудохлый, у нас народ хороший, а пиво полудохлое. Вот, бля, и разбирайся».

– Gestatten Sie bitte? – услышал он над ухом мужской голос и, очнувшись, увидел перед собой коренастого рыжего мужичонку, по виду сильно напоминавшего единственного окояновского еврея Мотьку Ханина.

Подвыпивший Верхай не сразу сообразил, что он находится не у себя на родине, и удивленно спросил:

– Ты чо, м-мастер, по-немецки лаять н-научился?

Тут реальность вернулась в его задурманенную голову, он подскочил и попытался замять неуклюжее приветствие:

– Ты, это, ентшульдиген, я т-тебя спутал с м-мудаком одним, понимаешь, рожа такая же рыжая, так что сорри, б-бамбино, сэр.

Незнакомец удивленно воззрился на Верхая, а затем заговорил на русском языке:

– Вот это да. Знать не знал, что встречу земляка. Вы тоже эмигрант? Здравствуйте, моя фамилия Зейц. Борух Зейц. Я здесь проездом, а живу в Вене. А вы?

Верхай считал себя тонким человеком, и это было недалеко от правды. То ли беззвестный его родитель оставил хорошую наследственность, то ли по другим причинам, он умел вести себя с людьми умно, хотя и своеобразно. Не зря ему удалось выехать в Австрию в 1985 году с персональной выставкой. Многие мастистые труженики холста и кисти в Художественном фонде не смели и мечтать о такой удаче. Но сейчас он находился в состоянии легкого запоя, и его тянуло на фривольное обращение с окружающей действительностью. Уже сообразив, что перед ним совсем не Ханин, а какой-то русский лох, Верхай решил повалять дурака.