Дровосек - Дмитрий Дивеевский

Через некоторое время Изяслав призвал к себе Феодосия, и понял монах, что был в его семье большой разговор, потому что на пути в палаты метнулась ему навстречу Мечислава с горящими от злобы глазами и исчезла. Даже почудилось преподобному, что издала она какое-то шипение.

Изяслав же принял его в слезах и покаялся в слабости, а еще сказал, что папских легатов из Киева высылает и никаких послов оттуда принимать не будет. Долго говорили они о латинстве, и Феодосий ушел от великого князя успокоенный. И вправду, вскоре уехали из Киева послы папы, но смерть уже подстерегала Изяслава. Через год он погиб в битве с собственными племянниками под Черниговом, и снова послышалось на Руси вкрадчивое бормотание католических монахов.

Глава 16

«Самородок»

Художник Николай Верхаев, которого земляки звали просто Верхай, частенько меняя «а» на «у», любил врать, что родился от тайной связи своей мамаши с директором Горьковского автозавода. Обстоятельств этой загадочной истории он не разъяснял, но было достоверно известно, что первый крик будущий художник издал все-таки в Окоянове, при полном отказе кого-либо из местных мужиков признать за собой авторство.

Возможно, Верхаев считал, что образ столь высокопоставленного родителя прибавит ему авторитета в глазах сограждан, а может быть, сочинял просто потому, что был натурой творческой и его вечно тянуло чего-нибудь придумывать.

К недостаткам художника относилось то, что он с детства сильно заикался. Со временем заикание не проходило, и в подростках мамаша повезла его в село Мерлиновку к знахарке, которая, освидетельствовав пацана, якобы, рекла:

– Пусть пьет водочку вволю.

Сообразительный мальчик хорошо усвоил рекомендацию, и с тех пор лечение заикания спиртными напитками стало его любимым делом.

Как бы там ни было, художественный талант у Верхая был несомненный, потому что в Строгановку фиктивный сын директора автозавода поступил с первого раза. Профессора в нем души не чаяли, и если бы не борьба с дефектом речи, он, возможно, закончил бы училище с отличием. Однако на втором курсе терпение начальства истощилось, и Николай был с позором изгнан из стен альма-матер за аморалку, выражавшуюся в систематических пьяных дебошах.

Оказавшись на улице, Верхай не захотел покидать столицу и вскоре женился по расчету на сдобной москвичке без видов на замужество. Однако счастье его было недолгим. Всего через три месяца произошел инцидент, положивший конец молодому браку. Что произошло на самом деле, никто, кроме непосредственных участников не знает, но, будучи на побывке в Окоянове, Верхай рассказывал друзьям под рюмку горькой следующую историю.

– П-понимаешь, ей уже под т-тридцатник стукнуло, а она все еще того, д-девица. Вообще-то, к-какой-то товаровед у н-них в магазине однажды т-так надрался, что в беспамятстве сделал ее в-взрослой. И все. Больше ни-ни. Прямо совсем н-необъезженная. А когда я к ней в к-койку поселился, она п-просто оборзела. По три раза за ночь меня т-трамбует. А я же к-каждый день выпивши, м-мне восстанавливаться надо. Спать хочу. А она г-говорит – г-гад, с-симулянт, от служебного долга уклоняешься. Я домой поддатый приду и сразу спать. А она п-подождет, пока мамаша ее трехнутая уснет, и д-давай меня трясти. А если не проснусь, то щиплет, т-тварь. Вся ж-жопа у меня в синяках. А как дорвется, такое т-творит, что дрожь берет. Стонет, трясется, коленки к ушам закидывает и к-кусается, блин. В общем, с-стал я от этого д-дела слегка охреневать. Достала м-меня Файка д-до печенок.

В ту с-субботу я проснулся с к-клевым настроением. Теща по субботам не работает, значит, ко мне п-приставать не будут. Тут слышу, на кухне разговорчик какой-то, потом д-дверь хлоп – мама ейная куда-то у-ушли. Ну, думаю, сейчас н-начнется. И точно, заходит. Кончай, г-говорит, ветошью притворяться, расчехляй. Отвечаю, м-мол, Ф-ф-ая, если я от п-перегрузки лапти с-склею, к-кто тебе оргазм д-добывать станет? – Не твое дело, г-говорит, расчехляй.

Н-ну забрался я, пилю и жду не дождусь, когда она закипит. Смотрю, раскочегарилась, завыла, как п-пожарная машина, к-коленки к ушам забросила и вдруг к-как крикнет «Ой!»

Я по тормозам, с-спрашиваю, мол, ч-что с тобой? А она отвечает: р-радикулит, б-блин, прострелил. И лежит, как в цирке, – коленки у ушей. Н-ну, д-думаю, Бог, он все в-видит! Спустился я с Файки, смотрю – аж страшно. П-представляешь, м-мортира к-какая? У нее каждая я-ягодица т-тридцать кило весит. Ну, говорю, что, д-досношалась? М-меры не знаешь, а с-сношаться-то с у-умом надо.

Она в-выть: п-помоги. А что я сделаю? Х-хотел ее р-разложить – не п-получается. З-звоню в скорую. Т-там ведь у нас обычно к-как: а ч-что случилось, а когда п-произошло, а то, а се… К вечеру п-приедем… А т-тут через д-десять минут уже н-на месте были. Врач – м-мужик, два санитара и сзади в-водитель. Санитары как на Ф-файку глянули – т-так сразу в п-прихожую оттанцевали и стали т-там р-ы-ыдать. А в-врач серьезный оказался. Осмотрел ее и г-говорит: да, случай о-очень редкий. Вы не п-против будете, если м-мы вашу супругу по пути в больницу в Первый медицинский з-завезем, студентам п-показать. Т-там как раз лекции идут.

Файка в крик, а я с-спрашиваю, к-как долго в больнице продержат. А сам на врача глаза п-пялю и в-всячески ему подмигиваю, м-мол, н-накинь срок побольше. Видать, он меня п-понял и отвечает, что не м-меньше двух н-недель. Тогда кантуйте ее, говорю, к х-хренам, хоть о-отдохну немного. Но тут она меня за ногу поймала и так ее когтями просадила, что на всю жизнь останется. Прямо к-как медведица, блин.

В этом месте Верхай действительно показывал коленный сгиб, по которому, словно бороной, безжалостно прошлись чьи-то длинные когти, содрав лоскутки кожи.

– Ну, короче, н-никуда ее не п-повезли. Д-доктор укол сделал, и она в исходное п-положение р-разложилась. Н-но мне сразу сказала: м-мотай отсюда, п-пока я не встала. М-медовый м-месяц кончился. Я и у-ушел.

И Николай снова оказался на улице, правда, имея штамп прописки в паспорте. К тому времени он оброс связями в московской богеме и с чьей-то помощью сумел арендовать чердак старого дома на Бульварном кольце. Тут, к счастью, назрела перестройка, и под шумок всеобщего расслабления ему удалось зарегистрировать чердак как студию.

Искусство как раз начинало прорываться в массы, ломая моральные барьеры, и нуждавшийся в деньгах Верхай стал писать, как он говорил, «откровенку» – обнаженную в нужных местах натуру, имевшую хороший спрос среди арабских дипломатов. При этом молодой талант быстро выявил закономерность, соответственно которой, чем крупнее филейные части «откровенки», тем охотнее ее покупают любители прекрасного. На вырученные деньги мастер оборудовал на чердаке мастерскую и небольшую квартирку, что сделало его уважаемым в своих кругах человеком. Надо отметить, что Николай имел отменный вкус и, когда был при деньгах, то покупал себе весьма достойные шмотки, придававшие ему вид вальяжный и представительный. Он стал вхож в модные московские квартиры и частенько отирался там, являя собой дорого и небрежно одетого, еще молодого, но уже лысоватого мужчину с отвисшими губами, напоминавшего спившегося представителя английской знати. Художник хлебал неразбавленное виски и совращал кого-нибудь из девиц простым и понятным предложением не терять драгоценного времени и ехать к нему в студию смотреть последние работы. Девицы в таких компаниях аскетизмом не отличались, и уговоры, как правило, заканчивались результативно. Цена Верхаю была хорошо известна. Его беззастенчиво «бомбили», оставляя в качестве сдачи мелкие венерические неприятности.

Ко всему прочему, Николай отличался весьма добрым и щедрым характером и пользовался любовью земляков-окояновцев, которых по Москве рассеялось несколько десятков. Неведомыми путями квартира его превратилась в место встреч землячества, и Данило Булай, учившийся в свое время на четыре класса впереди Николая, тоже заглядывал к нему на огонек, когда бывал в столице в отпуске или в промежутках между командировками.

Данилу, любившего животных, очень трогало отношение Верхая к братьям меньшим. Последним его актом такой любви было усыновление какой-то больной псинки с поломанными ножками. Каждый день, независимо от погоды и степени похмелья, Николай спускался по крутой лестнице из своей голубятни во двор прогуливать собачку. Та не могла ходить сама, и он носил ее за пазухой, давая возможность дышать свежим воздухом, если, конечно, таковым можно было назвать воздух Бульварного кольца.

На этот раз, снова собираясь в Окоянов, Данила решил позвонить Верхаю, чтобы узнать, нет ли и у того аналогичных планов.

После долгих гудков кто-то, наконец, поднял трубку, и хриплый мужской голос нагло заявил:

– Секретарь товарища Верхаева слушает.

Развеселившись от такого начала, Данила важно произнес:

– Вас беспокоят из Художественного фонда. Речь идет о всесоюзной выставке. Могу ли я поговорить с мэтром?