То было давно… - Константин Алексеевич Коровин

– Постой, постой, – сказал Огарев. – А… нет, постой, я его проучу… Морозкина – проучу… Вот, Михал Провыч, люблю я, когда чувства играют в человеке, знаешь, люблю, когда Амур стрелой сердце вертит… Это цыганку за забор бросают, дак што же – душа играет! Хорошо, – играй!.. Дак вот, цыганку бросал – двадцать тысяч велю отдать в приют сиротский. Миша… я ведь купцам-то вдовий дом построил. Сиротский дом – мой. Разве возьмешь так-то деньги? А вот когда играют они – плати. Сиротам плати… Заставлю!..

Московский полицмейстер

На Трубной площади в Москве ресторан «Эрмитаж», бани и меблированные комнаты.

В большом зале ресторана, в уголке, за столиком сидит саженного роста человек в длинном сюртуке со светлыми пуговицами. Темные штаны с красными лампасами вправлены в сапоги с лакированными голенищами. Лицо этого человека особенное, страшное – какой-то Кончак[8]: всё в узлах, над глазами и под глазами – мешки, большие густые черные брови, нос с наростами, как картошина, топырятся черные усы. Один ус целый, другой – пол-уса. Глаза черные, сердитые.

Страшный человек.

Но черные глаза его, когда смотришь ближе, – добрые.

Это и есть московский полицмейстер.

Он выпил, налив из графина, большую порционную рюмку водки, закусил селедкой. Служит ему половой Андрюшка, белобрысый, коротконогий парнишка, которого полицмейстер называет – почему, неизвестно, – героем.

Вот полицмейстер позавтракал и дал половому 25 рублей. Расторопный Андрюшка принес сдачу и счет на тарелке, под салфеткой. Полицмейстер сосчитал деньги, и брови его поднялись кверху. Хриплым басом он сказал:

– Этто что такое, а?

Андрюшка спокойно смотрел серыми глазами.

– Да ты что это, сколько я дал?

– Сто рублей, ваше превосходительство!

– Как сто! Да ты што? Сейчас позови Егора Мочалова.

Егор Иванович Мочалов – главный распорядитель-директор ресторана, человек плотный, простой, со светлыми большими усами и круглыми серыми глазами, мигом явился.

Стоит перед полицмейстером спокойно, смотрит кротко.

– Это ты што ж, сколько я дал? Што ж это сдача-то, а? Да ты взятки мне даешь, а! Да я тебя…

– Сто рублей изволили дать, ваше превосходительство, как одну копеечку, – спокойно говорит Егор Иванович.

– Да ты знаешь, с кем говоришь, а! Я тебя в тюрьме сгною! Который раз ты это со мной, то так, то эдак?.. Я тебе Епишкины номера твои закрою!

– Что ж, ваше превосходительство, от тюрьмы я не отказываюсь: за правду и пострадать хорошо.

Полицмейстер, нахмуря брови, лезет огромной ручищей в карманы сюртука, вынимает бумажник, пристально разбирает в нем записки, письма и говорит:

– Што-то не пойму, всё может быть…

Он берет сдачу, кладет бумажник в карман, встает и грузно сходит по лестнице, держась за перила.

Опять «Эрмитаж». Опять завтрак, и опять гнев полицмейстера. На этот раз он дает сто рублей. Половой Андрюшка – герой – приносит сдачу под салфеткой, но сдача – с 25 рублей. Скандал.

– Я сколько дал?! – спрашивает полицмейстер.

– Двадцать пять рублей, – отвечает половой.

Брови высоко подняты, черные глаза вертятся во все стороны, говорит сердито:

– Позови сейчас Егора Иванова.

Егор Иванович приходит, спокойно смотрят серые глаза на начальника.

– Ты што ж это шутки шутишь? А? Я кто тебе – хвост собачий-то?..

– Первый начальник мой уважаемый.

– Сколько я дал?

– Двадцать пять рублей. – Мочалов и не моргнет.

Опять полицмейстер лезет в карманы, выкладывает на стол большой бумажник, записки, прошения, газеты, деньги, лазает по всем карманам и сзади, и на груди, и с боков, говорит:

– Чудеса в решете.

Он берет сдачу и уходит по лестнице вниз.

В «Эрмитаже» был столик у окна… За ним всегда завтракал артист Малого театра Михайла Провыч Садовский, человек талантливый, остроумный.

Полицмейстер Огарев пришел как-то завтракать мрачный – ночью был в Москве большой пожар, он не спал ночь. Говорит Садовскому:

– Слышь, от меня дымом пахнет. Люблю пожары. Первый люблю в огонь бросаться. Вот ус этот потерян: с мясом вместе ус потерял. Что делать, служба… Сколько это я раз горел – не счесть. Но Господь милует. Посидишь в бочке с картофельной мукой, ну и пройдет – ожоги-то. Мученье большое, а нельзя: служба… А кто это, не знаешь, там сидит – черная челка?.. Хороша. Мне только за седьмой перекатило, я еще в силе… Но должность такая – польсемейстер – невозможно, заметно, и некогда… – И полицмейстер внезапно понизил свой бас до шепота: – Дело-то какое тут на днях вышло, в Епишкиных-то номерах… Помер один, здоровый такой; я его знаю. Я приехал. Вхожу – постель. Лежит труп, ну, половые, лакеи, полиция, пристав, следователь. Битком. Вижу – и она тут, узнал – знаменитая. Прямо дрожит от страму. Я посмотрел на нее да как крикну: «А вам чего здесь, сударыня, надо?! Вон отсюда!» – Ну она и рада. Поняла… А то бы – газеты… Ну и прощай, муж узнает.

Полицмейстер выпил порционную, съел стерлядку кольчиком, усмехнулся:

– А вот гляди, што сейчас со мной Егор Иванов зачнет делать… Вот гляди: даю двадцать пять рублей, смотри, что будет.

– Герой! – позвал он полового. – Получи да принеси газету.

Герой проворно принес сдачу под салфеткой и газету.

Огарев считает сдачу, смотрит счет. Говорит сердито: – Ну вот. Смотри. Тут поросенок холодный приписан, а мы его и не ели, видишь. Нешто я ел, Михайло Провыч?

– Нет, – отвечает, смеясь, Садовский. – Не ели.

– Позови-ка Егора!

Половой бежит.

Подходит Мочалов. В руках у него блюдо с холодным поросенком.

– Ваше превосходительство, – говорит Мочалов. – Ошибочка вышла. Верно изволили гневаться. Поросеночек нынче холодный – прямо сливки, давно таких не было, а мы замешкались вам подать, хотя поставили уже в счетец… Простите милосердно, ваше превосходительство…

– Давай сюда твоего поросенка, – говорит полицмейстер. – А ну-ка, нальем порционную, Михайло Провыч, под этого холодного поросячьего сына…

И полицмейстер снова завтракает с отменным аппетитом.

– Знаем мы гостей наших, Михайло Провыч, – рассказывал Мочалов Садовскому, когда полицмейстер ушел. – Ведь это каждый раз, вот уже четырнадцатый год идет… Хороший человек, сердиться любит… Если ему всё правильно – скучает он, ругать некого. Ходить перестает… А вот накричит на меня – «в Сибирь сошлю, в тюрьму!», – ему это самое и оченно приятно… А то говорит: «Побожись-ка, что сдача верна», а я отвечу: «Как можно божиться, ваше превосходительство, в эдаком деле, из-за денег. Вера человека ко Господу совсем часть иная, душевная». – «Вот это ты правильно, Егор, говоришь: у Господа, скажем, Лефортовская часть, а у вас… – тьфу ты, всё проклятые пожарные мысли в голову лезут… Всё перепутал… У Господа-то на каланче… тьфу,