Как зовут четверку «Битлз»? - Джордже Кушнаренку
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наконец он добрался до улицы, по которой проложена трамвайная линия. Час пик давно миновал, и трамваи идут полупустые, почти бесшумно, призрачно мерцая желтоватыми проемами окон. Мощенная булыжником мостовая тускло поблескивает в холодном синевато-зеленом свете неоновых фонарей. Странное сочетание: шершавый гранит в нежном отблеске вечерних огней. В душе рождается смутная тоска по чему-то неведомому… Он влезает в трамвай и всю дорогу не отрываясь смотрит на девушку, сидящую напротив. В руках у нее книга, обернутая в газету; лицо, наполовину освещенное неверным косым светом, кажется удивительно умиротворенным. Другая половина ее лица остается в тени; склоненный над книгой лоб кажется воплощением безмятежности и покоя. А вдруг она сейчас закроет книгу, встанет с места и чудо исчезнет? Эта мысль повергает его в такое смятение, что он выходит из трамвая на две остановки раньше.
Сердце его переполняет тихая радость — неожиданная, непривычная и оттого немного гнетущая. Он стоит на остановке и ждет, когда подойдет другой трамвай. Несколько раз вдыхает полной грудью, втягивая в легкие студеный осенний воздух. «Как просто!» Он до того счастлив, что даже не задается вопросом, что же именно просто, отчего просто и т. п. Его восхищает удивительная ясность, бесхитростный смысл этих слов, звучащих так же светло и прозрачно, как те стихи, которые он выучил в детстве и которые все чаще и чаще всплывают в памяти…
* * *
— Вид у тебя нынче, прямо скажем, неважнецкий, нене Женел! — заявляет ему паренек вместо приветствия и подмигивает. Не ответив, он садится на кровать — на самый краешек — и тихонько улыбается.
— Да что это на тебя нашло?
Опустив глаза, он качает головой и улыбается еще шире. Парнишка садится рядышком на кровать:
— Какая муха тебя укусила, нене Женел? Случилось что-нибудь?
Искреннее недоумение мальца забавляет его; стараясь растянуть игру как можно дольше, он все так же молча улыбается и отворачивается. Паренек встревоженно кладет руку ему на плечо.
— Ничего, сынок. То-то и оно, что все как всегда. — И смеется. Парнишка задумчиво смотрит на него, все еще подозревая что-то неладное, а потом и сам начинает хохотать:
— Ну, ты даешь, нене Женел; а я уж было решил, что у тебя белая горячка!
— Целых два дня в рот не брал! — откликается он с гордостью.
— Неужто и впрямь завязал — это в твои-то годы?
— А что, по-твоему, пятьдесят один — так уж много?
— Да ты никак жениться собрался?!
— Не знаю, не знаю…
— Ни за что не поверю, что ты ни с того ни с сего взял да и бросил пить! Что-то здесь нечисто…
— Знаешь, сколько лет я провел в этой общаге? — спрашивает он внезапно севшим голосом.
— Ты вроде что-то когда-то говорил…
— Ничего я не говорил. Восемь лет и два месяца.
— Я от парней слыхал — ты тут самый «старенький», — вспоминает малец. — Да, как ни крути, а столько времени прожить здесь — это что-нибудь да значит.
— А прибавь-ка к этому сроку еще десяток лет — те, что я бродяжил. Как, по-твоему, хватит с меня или нет?
— Что значит — хватит?
— А то! Я тебя спрашиваю, хватит или нет?!
— Тебе виднее, — пожимает плечами паренек.
Вконец разнервничавшись, он барабанит ладонью по спинке кровати:
— Я ведь у тебя спросил, вот и отвечай: хватит или не хватит?!
— Да ты что, спятил, что ли? Откуда мне знать, что ты задумал?
Злость как рукой сняло; теперь он и сам удивляется, с чего это так завелся.
— Слышишь, сынок? — заискивающе начинает он. Тот сердито кивает — значит, слушает.
— Сынок, а ты смог бы мне рассказать что-нибудь такое, за что тебе когда-нибудь было стыдно? Такое, чего никому еще не рассказывал?
Парень серьезно смотрит на него; кажется, вопрос застал его врасплох.
— Это еще зачем? Ты мне что — друг-приятель, что ли? Да ведь мы с тобой случайно в одной комнате, только потому, что тебе деваться некуда — своего угла-то нет. Ты-то уж сколько здесь живешь, да так и останешься, а я сколько еще тут пробуду? Даже если мне не дадут квартиру от завода — а мне наверняка дадут, я четвертый в очереди на этот год, — даже тогда я по весне все равно где-нибудь сниму квартиру, и только меня здесь и видели. Сечешь теперь, что к чему?
— А откуда ты знаешь, может, я раньше твоего отсюда выберусь?
— Это вряд ли, ты уж извини. Я, как сюда попал, с тех пор только и жду, как бы поскорей на ноги встать да вырваться отсюда. А ты уж здесь притерпелся…
— И все эти три года — (он вдруг перестал называть парнишку как раньше — «сынок») — все эти три года ты считал, что мы должны друг друга терпеть, и больше ничего?
— Да не в том дело, как я считал. Ведь так оно и было. Ну что ты вздыхаешь? Ты мужик что надо, да и я старался держаться в рамках. Я и сам знаю, что ты меня за дурачка держал; может, мне это и не больно-то по нраву было, но я раз и навсегда решил: с нене Женелом — никаких ссор! И тебе я, помнится, как-то сказал, что другому кому бы спуску не дал, так и знай! Эх, нене Женел, я ведь и сам хотел было с тобой подружиться, да ты на меня тогда смотрел, как солдат на вошь. А теперь — я же еще и виноват!
Он медленно, с трудом поднимается с кровати; постояв возле паренька, проводит ладонью по заросшему подбородку — слышен сухой шорох, словно он дотронулся до щетки. «Надо бы побриться», — удивленно отмечает он про себя, а вслух произносит:
— Ты прав, сынок. Наверное, ты прав.
Затем он отпирает стенной шкафчик, достает помазок и бритву, сует их в карман пиджака и направляется в душевую. Пройдя мимо длинного ряда раковин, он останавливается как раз под лампочкой, вделанной в стену, и намыливает щеки, даже не глядя в зеркало. Однажды он сказал мальцу: «Бритье — самое подходящее занятие, когда ни о чем не хочется думать», — но теперь ему представляется случай убедиться, что его утверждение верно лишь отчасти.
Он начинает бриться; единственное, что он видит в зеркале, — это голубовато-белая пена, из-под которой проступает вслед за бритвой бледная веснушчатая кожа. Да разве смог бы малец — даже если бы захотел! — рассказать о чем-то таком, из-за чего
