Как зовут четверку «Битлз»? - Джордже Кушнаренку
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я помню его наизусть: «Конечно, в тот вечер произошло недоразумение; всем известно, в каком состоянии ты был тогда. Однако твое поведение ничем нельзя оправдать». Какое-либо обращение к адресату в письме отсутствовало.
— Ничего не понимаю: ведь прошло столько лет…
— Наоборот, все встало на свои места! Ее ответ означал, что тогда она до смерти испугалась. И, наверное, мой поступок ужасно унизил ее. Если бы я попал в нее (поверьте, в моих словах нет ни капли цинизма), то страх ее обязательно был бы связан с болью от раны, а ненависть ко мне отошла бы на второй план. Но теперь она боится именно меня — наверное, она все это время думала только о том, что могло с ней случиться в тот вечер; какое ей дело до того, что я принял ее за другую?
И все же это письмо принесло ему облегчение, ведь одно то, что она ответила, значило, что путь назад открыт! Правда, вначале он надеялся на большее: ему казалось, что если она ответит ему — один шанс из ста, — то ответ непременно будет благожелательным.
— У меня складывается впечатление, что это письмо было не совсем искренним. Почему вы не написали ей снова, чтобы получить настоящий ответ, — так сказать, как мужчина мужчине? Уж очень необычны обстоятельства; может быть, поэтому она выбрала такой принужденный, официальный тон? Возможно, второе письмо заставило бы ее изменить свое мнение о вас.
— Вряд ли; по-моему, это письмо только на первый взгляд может показаться неискренним. В противном случае она обращалась бы ко мне на «вы»; видимо, ей хотелось оскорбить меня, поэтому-то она и написала: «твое поведение». О том же свидетельствует и вся последняя фраза. Без сомнения, эта женщина умеет выбирать слова! Впрочем, сейчас все это уже не имеет значения. Это было бы важно, если бы тогда, получив ее письмо, я сразу же написал детям. Моему пацану было уже семнадцать, а дочке — пятнадцать… Я мог бы попросить их приехать сюда — хотя бы на несколько дней, и они наверняка согласились бы. Или по крайней мере узнали бы, что меня волнует их судьба…
— Вы не правы, господин Ионеску. — Она явно растрогана и, словно адвокат на суде, пытается найти смягчающие обстоятельства. — Ведь все это время вы пересылали детям свою пенсию. Это ли не доказательство вашей любви к ним?
— Может быть; но детям необходимо чувствовать, что ты всегда рядом; надо, чтобы они в любую минуту могли прикоснуться к тебе. Словами этого не передашь…
А он для них превратился в почтовое извещение, отправленное из государственного учреждения, это все равно что не существовать вовсе… Он понял это, после того как в прошлом году все же решился и написал им; а точнее, два месяца назад, когда получил ответ. Он просил их приехать повидаться. Нельзя сказать, что их письмо было неуважительным, но то было холодное уважение — к учреждению, а не к человеку.
— Восемь страниц, исписанных старательным мелким почерком — правда, не очень разборчиво, но разве для женщины это такой уж серьезный недостаток? Дел у нее теперь по горло: замуж вышла, работает в ателье. А сын на сварщика выучился, тоже семьей обзавестись собирается. Кажется, они переехали; на старом месте осталась только тетка — за квартирой следит; ей уже лет семьдесят будет. Я и ей пару слов черкнул.
— А что же все-таки они ответили?
— Что не приедут. Написали, что встреча будет не слишком-то радостной — во всяком случае, сейчас; но немного погодя… Ведь существует множество способов сказать «нет». Я и сам хотел навестить их; по-моему, я имею на это право — после стольких-то мытарств.
Однако они недвусмысленно дали ему понять, что вовсе не будут в восторге от его приезда. Ехать было незачем. Он попытался понять их. Как случилось, что он стал для них чужим? В лучшем случае они бы сделали вид, будто рады ему. Знали бы они, что все эти годы он думал только о них! Тогда все было бы совсем иначе. Но и в этом он не был уверен. В последнее время у него появились приступы страха — он боялся, сам не зная чего; страх этот не имел никакого отношения к детям.
— Не знаю, чем это можно объяснить…
— Иногда, — произносит она, тщательно подбирая слова — словно подцепляя пинцетом крошечные гирьки для аптечных весов, — иногда и мне бывает страшно, неизвестно почему. Во время бессонницы я частенько боюсь, сама не знаю чего. Я не очень-то умею анализировать свои чувства; когда что-нибудь такое на меня находит, я включаю радио и слушаю музыку.
Глядя на него, она выжидательно молчит; молчит и он. Она поднимается с кровати, ставит обратно на поднос пустую чашку и сахарницу с посеребренными щипчиками и уходит на кухню; затем возвращается, неся на подносе две рюмочки, до половины наполненные густой темно-красной жидкостью; наверное, это вишневая наливка, которой она угощала его три недели тому назад. Он отказывается, уверяя, что уже несколько дней в рот не брал, но голосу его недостает уверенности.
— Пожалуйста, в виде исключения, — уговаривает она. По ее нарочито безразличному тону он догадывается, чем вызвана ее настойчивость.
— Право же, это совершенно излишне. — Ему понадобилось не меньше минуты, чтобы возразить ей наиболее дипломатично. И в этот момент он впервые по-настоящему понимает, что к чему; когда она принесла рюмку — и вправду с вишневой наливкой! он сразу понял, что сейчас все будет, в общем, точь-в-точь как всегда, когда она была в настроении и приглашала его зайти.
И действительно, она подходит к ночному столику, включает лампу (рюмка стоит на обеденном столе — словно только и ждет, чтобы он выпил наливку), а он выключает люстру; затем решительно протягивает руку к рюмке и залпом осушает ее до дна.
Когда ночник гаснет и комната погружается в темноту, первое, что ему удается различить, это безразлично-спокойное лицо женщины возле своего лица, а потом — ее пальто; то самое — старое, широкое и длинное…
Перевод И. Павловской.
МИРЧА НЕДЕЛЧУ
Разумеется, я признаю за собой тягу к эксперименту, к рационалистическому самоанализу и усложненным писательским приемам, однако все это для меня лишь средства, позволяющие лучше понять мир, в котором я живу. Это мои инструменты: пользуясь ими, я стараюсь создавать такие картины и образы реального мира, которые, став частью самой жизни, влияли бы
