Слово - Сергей Алексеев

Настала очередь сбивать оковы с сына боярского Любима Бушуева. Подошел к нему начальник стражи, приготовил инструмент, а Любим даже и не встал. Лежит на соломе, за ноги прикованный, и спит будто.

– Этого бы оставить, – шепчет начальник стражи игумену. – Лихой он человек, безбожный. В храме на икону Божьей Матери плюнул, а потом народу говорил, будто не могла она никак понести без мужика, что Христос наш Спаситель наблядованный ею…

Отшатнулся игумен, перекрестился и велел еще и за шею приковать Любима Бушуева, да так, чтобы лежать ему было нельзя. Поднялся богохульник на ноги, натянул цепь сколько можно было и плюнул Лариону в очи. Перед этим Любиму три дня воды не давали, плевок клейкий оказался, не долетел – только рясу игуменскую замарал…

Поднялся Ларион из подземелья – глядь, метель-то улеглась! Тишь стоит над Северьяновой обителью. Снежок под ногами морозно заскрипел, воронье откуда-то нагрянуло, закружило в сумеречном небе. Костер, на котором недавно книги жгли, угас почти, лишь головни дымятся и чернеют на снегу.

– Вздуть огонь! – велел игумен. – Да чтоб ярче прежнего горел!

Народ, было растерявшийся, заспешил к поленницам, и в мгновение выросла посередь двора новая клеть. Жар от прежнего костра еще держался в углях, пламя возродилось, охватило дрова и взметнулось к небу. Тихон без указки понял волю игумена, созвал людей и к сундуку приступил. Подхватили сундук на руки и посадили в огонь – гори, письмо поганое Никона окаянного!

Да не уберегся Тихон. Надорвался под тяжестью сундука, вступило ему в спину да согнуло опять чуть не до земли.

Сгрудился народ вокруг огня, греет озябшие руки и отступает назад – жарко! Того и гляди портки сгорят.

А тут вдруг вывернулся из толпы юродивый с корзинкой, заорал, заблажил:

– Слово горит! Слово!..

И давай корзиной воду таскать да на огонь лить…

СКИТСКОЕ ПОКАЯНИЕ. 1961 ГОД

Ушел Леонтий из пустыни Луки и как в воду канул. День прошел, второй, третий, Лука все глаза проглядел, сколько раз по тропе навстречу выходил – все без толку… А обещал в тот же день к вечеру обернуться. Уж не стряслось ли чего с праведником? Не заболел ли странничек? Всегда аккуратным был Леонтий: коли уходит куда, в точности скажет, когда назад ждать, вовремя всегда возвращался. Ждал и горевал Лука не оттого, что шибко переживал за Леонтия: не пропадет праведник-то, и накормят его, и переночевать с радостью пустят, а заботило верижника другое – исповедаться решил, во всех своих грехах покаяться перед братом-странником да душу очистить, в вере укрепиться, ум свой просветлить. Сидя в ожидании, Лука Давыдыч и грехи все свои вспомнил, и добродетели, покаяние уж с уст готово сорваться – удержу нету, а не идет праведник…

Жизнь-то нынче такая пошла, размышлял Лука, что иди сквозь всю землю, а человека, которому исповедоваться можно, едва и отыщешь. Хотя обряд-то, вершить который дедами еще наказано, разумный был и правильный. Исповедоваться можно любому человеку, даже первому встречному, и не важно, кто он, бродяга или даже начальник, – важно, чтобы праведным был тот человек. А уж как узнать праведника – тут никто не подскажет, и на лбу у того не написано. Тут душой его почуять надо, в глаза заглянуть, слово послушать. И коли признал в человеке праведника-становись на колени, проси позволения на исповедь и кайся! Кайся во всех делах твоих и думах, грешно ли, не грешно – все одно кайся, и праведник уж сам отличит зерна от плевел…

Луке же Давыдычу было в чем покаяться.

Колдуном он, конечно, не был, и дуги с полозьями в щепы не распускал на правилах, и охотникам порчу не наводил. Можно сказать, безвинно его сквозь хомут протаскивали. Все Кирилла Белоглазов потехи устраивал… Потому, может, и наказал его Бог смертью от руки брата-одноверца?

Вырастил Луку дед, ныне покойный Хрисогон. Родителей своих он и не помнил. В четырнадцатом году зимой приехали казаки молодых кержаков на фронт забирать, приехали как снег на голову, повыгоняли всех из изб, сгуртили посередине Макарихи и давай нагайками пороть, чтобы кого помоложе у толпы отбить. От бабьего воя снег с дерев осыпался, птицы сесть не могли, так и кружили в воздухе… Родитель Луки, говорят, бойкий мужик был, отчаянный, вырвался из круга, побежал домой, схватил винтовку и стрельнул казачьего урядника. А там на лыжи – ив тайгу. Так и пропал невесть где, а мать Луки казаки связали и на веревке увели куда-то, и тоже с концом. Дед Хрисогон тогда наставником в общине был, внука держал в строгости, за ребячьи провинности такие епитимьи накладывал, что всю ночь, бывало, тот на коленях стоял и поклоны бил. Еще в детстве Лука тяжкий грех совершил-мысленно возжелал он смерти деду своему, а тот как назло все жил и жил. Но если разобраться, может, и не грех то был, поскольку Лука будто голос откуда-то сверху услышал, когда молился стоял. «Смерти Хрисогону пожелай, – будто сказал кто-то. – И молись три дня в лесу у осинового пня». Попробуй пойми тут сам, от куда голос шел и грех ли это?

А тут вскоре после Хрисогоновой кончины новая война началась, Отечественная. Мужики в Макарихе заволновались: говорят, в тайгу уходить надо, ведь угнали на империалистическую тридцать человек, а из них едва половина вернулась. Кирилла же Белоглазов, в четырнадцатом еще бритый, на белый свет и на лютую войну посмотревший, наставником в общине как раз был, и нет бы ему за спасение братьев и сестер своих выступать, так он наоборот говорит: на фронт идти надо, идите, сказывал, мужики, по избам да собирайтесь помаленьку. Кто его послушался, а иные и нет, эти вроде как бы на охоту в тайгу подались, а сами скрываться стали. Выйдут в Макариху ночью, наберут продуктов и опять на отсидку по таежным зимовьям.

В сорок втором году приехал в Макариху военком, послал Кирилла по домам население собрать, а когда собрался народ на площади, военкома подсадили на листвяжную колодину, что с незапамятных времен посередине деревни лежала, дали ему костыль, поскольку раненый он был и одна нога, больная, одеялом замотана. Кержаки стоят, смотрят, бабы выть приготовились. И Лука тут же стоял, и товарищи его – Фома Плюснин, Данила Мезенцев. Пар изо ртов только идет, бороды закуржавели. Военком же вдруг отбросил костыль, ступил на больную ногу и поклонился народу в пояс. Я, говорит, знаю, что вы от империалистической в тайгу бегали, но ныне война другая, Отечественная. Надо собираться, мужики, да отечество свое защищать, не то и сюда, в Макариху, немец придет, коли по лесам отсиживаться будем. Немцу-фашисту, дескать, все одно-кержак ты или никонианец, или вовсе немоляка, всех подряд бьет, а зовут его – Гитлер. Вызвали по списку самых молодых мужиков, велели собираться, а тех, что не оказалось в Макарихе, стали позимовьям собирать. Кирилла с милиционером Халтуриным на лыжах обошли избушки, кого уговорили, кого пристращать пришлось. Кирилла – тот хитрый мужик был! – знал, чем кержака взять. Гитлер, сказывал, – это анчихрист, а бороться с ним – святое дело.