Слово - Сергей Алексеев

В пору больших сомнений – выходить – не Выходить из тайги? – голос сверху слышал Лука чуть не каждый день. «Отныне, – вещал кто-то, – тебе велю только из параши есть. А детей своих будущих не в реке – в параше крестить».

– Господи! Владыка небесный! – кричал Лука. – Где же я столько параш возьму?

А в последний раз он услышал: «Выбей, Лука, свое правое око и живи с миром…» И с той поры пропал куда-то голос. Лука ткнул себе ножом в глаз и дня два зверем орал, бродил по лесу в беспамятстве. Как одыбался, пришел в Макариху. Там поначалу грозились его посадить за членовредительство, уж и арестовали, но потом какой-то мужик в белом халате побеседовал с ним и отпустил с миром.

Но житья Луке в Макарихе с той поры не стало. Вроде мученик, вроде такие испытания принял, а ни уважения, ни доброго слова. Пойми тут попробуй – грешник ты или святой?

Семь суток не было Анны в Макарихе, а на восьмые возвратилась она с вестью радостной и печальной одновременно: жив и здоров Тимофей Белоглазов, да вот беда – уж во второй раз в колонии, и все за хулиганство. Колония та в Томской области, и отбывать ему в ней еще половину срока – три года…

Анна написала Тимофею письмо от имени матери – коли взялась сочинять за нее, так уж сочинять до конца, – рассказала, как плачет мать по утрам и что нынче уж совсем помирать собралась, даже дрова не хотела готовить, а на корову и покупатели нашлись. «Не знаю, – писала, – увижу ли я тебя на этом свете? А за письмо не серчай. Ты вон какой – мать свою признать не желаешь, а добрые люди адрес твой подсказали и написать надоумили».

Как теперь обо всем сказать Марье Егоровне? Она, конечно, обрадуется вести, что жив ее Тимофей, но уж больно долго ждать его. У матери сердце от тоски износилось, глаза от слез выцвели, словно холстина на солнце. Но и обмануть – язык не поворачивается, к тому же она сразу обман заподозрит, и доверия тогда от нее не жди. Лучше уж правду сказать, как есть, пусть наберется сил и терпения.

Во дворе Белоглазовых оказалось пусто, дрова переколоты и сложены, подметено, убрано, дверь же избы на замок заперта. Анна пошла на летнюю кухню – и там замок. Ну ладно, Марья Егоровна могла по делам уйти, но куда же Зародов подевался? Ведь сказано было ему-дома сидеть, не высовываться и никакой самодеятельности. Анна опустилась на крыльцо, сняла котомку, бродни: хоть и легка обутка, ноги-то все равно гудят. От самого Останина пешком идти пришлось, все лесовозы как назло встречные шли, и ни одного попутного. Доски крыльца были согреты солнцем, день близился к вечеру, по дороге пропылила машина – рабочие из лесу приехали. А хозяйки все не было, не появлялся и Зародов. Это все больше настораживало Анну, заставляя вздрагивать от каждого близкого стука.

Ощущение беспокойства пришло еще в Останине. Там она попросилась ночевать к одинокой старушке-старообрядке Мальцевой, о которой упоминалось в материалах Гудошникова. Помня неудачу в Еганове, шла она к ней без всяких мыслей о книгах. Решила даже такого разговора не заводить. Старушка Мальцева пустить-то пустила, но встретила неласково, покряхтела и указала на чердак.

– Полезай. Там лежанка есть. Старик мой – покойничек – как пьяный придет, дак там спал.

Делать было нечего.

Анна забралась на чердак, отыскала во тьме лежанку, покрытую прелой, изъеденной молью овчиной, и, не раздеваясь, прилегла. Долго слышно было, как старуха хлопает внизу дверями, шаркает по двору чувяками и что-то бормочет себе под нос. Потом Анна, видимо, задремала, так как старуха Мальцева оказалась на чердаке неожиданно, со свечой в алюминиевой плошке.

– К Марье Белоглазовой идешь, девонька? – спросила она.

– Да, к Марье Егоровне.

С виду лицо старушки было добрым, печальным, только вот губы поджаты, словно обиду затаила.

– А кто ей приходишься-то? Сродственница, что ли?

– Нет, это наши знакомые…

Старуха долго молчала, видно соображая что-то, затем, оставив свечу, спустилась вниз и принесла кусок пирога с капустой и полкринки молока.

– Поешь-ка вот… На голодное брюхо черти сниться будут… Мой старик тут все маялся, все ему черти виделись, в избу просился…

Анна поела, пирог еще был теплый, а молоко из погреба – сразу заломило зубы. Старуха молча выждала, когда опустеет кринка, снесла ее вниз, и Анна подумала, что хозяйка больше не вернется, однако через несколько минут на лестнице послышалось ее сопение.

– Ты вот что, девонька, – начала старуха, присаживаясь в ногах. – Скажи-ка мне, что это люди про вас плохое говорят?

– Я н-не знаю, – растерялась и испугалась Анна. – Кто говорит?

– Да говорят, – уклончиво бросила Мальцева и узловатыми пальцами сняла нагар свечи. – Сказывают, будто вы по избам ходите, скверну разносите, бога хулите. Будто на скотину порчу наводите…

– Что вы, бабушка! Это не правда! – Анна села, и огонек свечи затрепетал, закачались огромные тени. – О нас такого сказать не могли…

– Не стану же я; старуха, врать, – обиделась Мальцева. – Слышала от людей, потому и говорю. Марья вас приветила, а вы на ее дворе чуть старика Петровича не убили: А ну как ты ночью-то поднимешься да меня топором по голове?.. Я не Марья, а сразу спрос учиняю. Почто ко мне пришла? Марья советовала?

– Нет, я сама… Но если так, то я уйду. – У Анны слезы навернулись, вдруг так обидно стало, больно: кто же мог этакий вздор наговорить? О случае с Петровичем уж в Останине знают…

– Погоди, куда ты пойдешь, ночью-то? – остановила старуха. – А как же ты про меня узнала? Имя-отчество мое?

– Понимаете, тут к вам один человек заходил, давно, – решила сказать правду Анна. – Никита Евсеич его зовут…

– Это одноногий, что ли? Никита?

– Да-да, Гудошников! – обрадовалась она. – На протезе.

– Был такой у нас, был, – вспомнила старуха. – Сидели они вот тут, где ты, да бражничали с моим стариком. Обнимутся и песняка орут… Так ты что, от Никиты, что ли?

– Я от него, – подтвердила Анна. – Как и он, хожу вот, смотрю, как люди живут…

– Значит, живой еще Никита, – вздохнула Мальцева. – А мой старик в прошлом году преставился. – Она перекрестилась. – До самой смерти все поминал его, ждал. Никита же еще прийти обещался, да так и не пришел… Видно, тоже болеет?

– Болеет, – согласилась Анна.

– Скоро все там будем, – перекрестилась Мальцева. – Что же люди-то про вас так говорят?.. А, нынче и верить-то людям… Строгости не стало, шибко вольно живут… Ладно, девонька, – засобиралась она. – Ты пораньшеко выходи завтра, чтобы не видели тебя. Я допоздна сплю, кости болят. В войну-то в лесу работала, изломалась вся… А поесть я тебе на кухне оставлю, и подорожничек соберу. Марье поклон от меня…