Слово - Сергей Алексеев

Четверо суток, как проводили Анну в Еганово, Марья Белоглазова ночей не спала. А тут еще Иван Николаевич собрал потихоньку вещички и ушел к Петровичу, ни слова не сказав. Вот и гадай теперь: то ли нужда у него такая, то ли обиделся на что? И совсем одиноко стало Марье в пустой избе. За последние дни уже попривыкла, что люди в доме, что не одна ее душа в этих стенах мается.

И чем дольше становилось ее ожидание, тем тревожнее делалось на душе. Марья и на миг не сомневалась, что Анна отыщет там в районе кого надо, чтобы в розыск Тимофея объявить, к самому большому начальству сходит и своего добьется. Мучило ее другое: вдруг нет Тимофея в живых, и Анна побоится сразу прийти с такой вестью, сама мучиться станет, что взялась за это дело? Легко ли страшное известие матери нести?.. Не знает же она того, что Марья встретила бы его спокойно и с достоинством, как свою собственную смерть. Давно уже приготовилась и к своей кончине, и к тому (не приведи Бог!) последнему известию. «Коли бы жив был – пришел бы к матери», – думала она, хотя клокотала и билась надежда в материнском сердце. Анна, молодая еще и мало повидавшая на своем веку, и подозревать не могла, что мысль о собственной смерти была Марье ближе, чем думы об одинокой жизни.

Кому нужна теперь ее жизнь? Ради чего просыпаться по утрам и, повинуясь привычке, исполнять одну и ту же изо дня в день работу? Был муж, родной человек, о котором следовало думать, кормить его, стирать ему, ласкать его, молиться за него. Не стало мужа… Был сын, человек еще родней и ближе, кровь от крови, повязанный с нею пуповиной и молоком, казалось, навечно повязанный! И молилась она заднего больше, чем. за спасение своей души! Но и его нет рядом и будет ли..

Чего же стоят жизнь и душа, коли весь труд и старания все только на себя на одну и уходят? Это ведь то же, что и костер в лесу в одиночку палить, от которого тебе лишь тепло; то ли дело печь в избе – от нее всем хорошо, даже гостю случайному. Нет, если уж стало греть некого, надо к смерти готовиться. Помнится, Кирилла-мученик так говорил: «Смерти не надо бояться, она, как и рожденье, – законна и свята. Те люди, что смерти боятся, – худые люди. Они такие же ущербные, как однорукие, одноногие либо умом слабые. Почто мужики от войны в тайгу побежали? Ведь они-то думают, по обряду живут, старых людей заповеди исполняют, а каждый в душе, в уме своем мысль не о боге держит – о смерти своей. Как звери живут – в берлогах, норах, облик человеческий теряют-вот до чего их одна только дума о смерти доводит».

Такие мысли и воспоминания одолевали Марью с утра в тот день, когда вернулась Анна в Макариху. А были еще и другие, от которых она старалась откреститься: нет-нет да и вспоминала она, как навещал ее в последний раз странник Леонтий. Не то чтобы напугал тогда, а вот тревогу посеял. И шла та тревога больше не от слов его – от глаз, от взгляда. Слово его не ввергало в страх и трепет, не будило в душе раскаяния и вины, но посмотрит только-и будто насквозь просвечивает. Такой, поди, за версту человека с ног до головы познает, каждую думу в голове как рукой щупает… Но если постояльцы ее-плохие, лживые люди, тогда что же выходит, Марья умом тронулась, раз добро сердцем почувствовать не.может и от зла его отличить? Недобрый человек не пойдет за сто верст о сыне чужом узнавать, и так благостно читать не сможет злой человек. Вот Лука, верижник окаянный, тоже хорошо читает, но нет же той благости и покоя, как от Кириллова чтения было или от чтения Ивана Николаевича. Тут мерка одна, размышляла Марья, как твоя душа отзовется на слово, так и суди – сколь добра в нем или сколь зла.

В тот день от тяжких мыслей ли, от тоски ли, но потянуло ее на могилу Кириллы. Ходила она туда редко: память лучше в уме держать, чем в прахе. В уме он живой, смеется, разговаривает, а на кладбище-то что – холм земляной да крест обомшелый… Пришла, однако, села на бревешко и полетела мыслями в далекую даль. Раньше, бывало, чаще хорошая жизнь вспоминалась: как свадьбу справляли, как потом на подсочку ходили – целый месяц вдвоем, в лесу, ни души кругом. Только птицы поют, белки скачут да сосновой смолой пахнет. И кружилась от нее голова, и слипались руки, плечи слипались, тела… Кирилла был старше Марьи годами, а и тот в святом грехе забывал о боге. Помолиться бы встать на ночь, но нет сил, и тел не разлепить. Потом Тимофей родился, лицом в мать, статью в отца – добрая примета, счастливым будет…

Нынче же подле Кирилловой могилы вспомнился ей сразу тот последний день. Может, оттого, что много о смерти думала…

Случилось это в конце ноября сорок третьего, вскоре после того, как Луку из тайги вывели. Кирилла тогда простыл и слег, Халтурин же отлежался, поправился дня за три и опять в тайгу подался, беглых искать. Кирилла еще предостерег его: не ходи в одиночку, тайга есть тайга, и теперь там не только медведи лежат… Халтурин же парень молодой был, здоровый, лишь отмахнулся: я мол, в разведку схожу, следы посмотрю. Ушел – и с концом. Через две недели милиция на конях верхами приехала, к Кирилле пришли, расселись у порога. А он недавно только встал, еще ноги подрагивали.

– Собирайся, Кирилла Мефодьич, пойдем Халтурина искать, – сказал начальник милиции. – Верхом-то как-нибудь, поди, выдюжишь. Без тебя мы не найдем. Снег еще мелкий, болота замерзли – пройдем.

Кирилла новые катанки надел, новый полушубок, котомку с припасом на плечи – ив седло. Поехали впятером, одного безлошадного милиционера в Макарихе оставили. И лишь отъехали от двора – Марья провожать пошла, – вывернулся откуда-то Тимка. Ему тогда уже девятый год шел. Бросился он к отцу, повис на стремени.

– Тятька! Не езди, тятька!

– Я скоро, сынок, скоро, – попробовал уговорить Кирилла. – Я на коне мигом обернусь.

Марья оттащила Тимку, но тот вырвался и снова к отцу.

– Тятенька, миленький, – заплакал. – Не уезжай, тятя…

Кирилла понужнул коня, перевел его в крупную рысь, и только снег заклубился. Тимка же бросился к матери, обнял ее-глаза горят, щеки огнем пылают. И вдруг тихо так, уверенно сказал:

– Уж не приедет наш тятенька-Марья насторожилась – типун тебе на язык – шлепнула еще, тычка дала. Тимофей опустил голову и пошел себе по улице…

Халтурина они нашли в этот же день. Он лежал раздетый до исподнего, уже припорошенный снегом с открытыми, застывшими глазами. Кирилла молча подошел к нему, опустился в изголовье, и, оттаяв ладонями веки, прикрыл их.

Убили из засады, видно, долго караулили у лыжни-снег протаял, просел – и, пропустив вперед, выстрелили в затылок. Кирилла закладывал один круг за другим, пока не подсек выходной след убийц, уже присыпанный свежим снегом. Нужно было спешить: вот-вот мог разыграться буран, и тогда все пропало. Тело Халтурина завернули в солдатское одеяло, закопали в снег, придавили сверху валежником от зверья.