Повести о чекистах - Василий Степанович Стенькин

стол, заваленный газетами, журналами, исписанными листами бумаги, единственный венский стул — и окончательно пришел в себя. Солнечный луч, заглянувший в окошко, высветил на подушке неправильной формы квадратик. «Вот и свет от фонарика», — вспомнился сон.

— Фу, кошмар какой-то.

Балог опустил с кровати ноги. Левая рука затекла и теперь отходила. Николай пошевелил пальцами, встал и подошел к единственному в комнате окошку. Оно выходило во двор. Форточка была открыта, и через нее тянуло бензином, отработанным газом. Во дворе прямо под окном стояла полуторка. Сосед-шофер, смешно надувая щеки, продувал свечу. Машина, как видно, давно не заводилась.

Балог захлопнул форточку и направился к умывальнику. Он плеснул из рукомойника на лицо холодной водой, а затем сунул под него голову. С удовольствием фыркал, отдувался, обливая шею, плечи, спину.

«Фу ты, ну и сон!» — опять вспомнил он о ночном кошмаре, растираясь махровым полотенцем. Подобного ему не приходилось переживать даже во время войны. Находясь в партизанском отряде, Николай не раз ходил в разведку, участвовал в боях с фашистами, был ранен. Но к немцам в плен не попадал.

«Обязательно расскажу Тоне, — подумал он, — и вообще надо кончать с этой холостяцкой жизнью. Сегодня же поговорю с ней».

Покончив с завтраком — чашечкой черного кофе и бутербродом с сыром, Николай накинул на плечи пиджак и вышел во двор. Около машины продолжал хлопотать сосед. Он остервенело крутил рукояткой.

— Да вот, магнето того, — переводя дыхание, начал он, — не искрит.

Балог заглянул в мотор.

— Дай-ка я крутну, — предложил он, — а ты посмотри. Вместо зарядки разомнусь, — он взял рукоятку. — Ну смотри, ра-а-аз-аз, — провернул он, и мотор взревел. Сосед сбавил ему обороты, и мотор застучал ровно.

— Вот это факт! — обрадовался шофер и дружелюбно предложил: — Ты к себе? Садись, подвезу.

В комитете комсомола, где Балог работал, в утренние часы было тихо. Посетители в это время обычно не приходили. Зато к концу дня коридоры и кабинеты заполнялись жизнерадостными юношами и девушками.

Николай составил отчет о командировке в Ужгород и направился к секретарю, но его остановил телефонный звонок. Он сразу узнал голос Тони.

— А я как раз думал о тебе. Хотел сегодня во что бы то ни стало тебя увидеть. А ты вдруг позвонила сама. Телепатия! — радостно закричал он в трубку. — Телепатия, говорю! — повторил он. — Передача мыслей на расстоянии.

— Подожди, Николай! — попросила его девушка. Голос ее дрогнул.

— Что-нибудь случилось? — с тревогой спросил он.

— Выйди поскорее. Нам надо встретиться.

Николай бросил трубку и, не заходя к секретарю, выбежал на улицу. Девушку он нашел в условленном месте. Увидев ее, осунувшуюся, испугался.

— Что с тобой? — Он взял ее за руку. Она была холодна как лед и вздрагивала. — Ты заболела?

— Садись, — устало предложила Тоня.

Балог сел рядом с ней и стал ждать. Собравшись с мыслями, девушка наконец подняла на него покрасневшие от слез глаза и проговорила:

— Мы давно с тобой знакомы, Николай, — так она его называла, когда хотела сказать что-либо важное. — Дружим мы с тобой, кажется, вечность, а не все знаем друг о друге.

Балог хотел возразить, но она решительно остановила его.

— Я говорю о себе. У меня был секрет. И я носила его все время в себе, но сегодня решила о нем тебе рассказать. К этому решению я пришла после вчерашнего случая. Из-за него я не сомкнула глаз всю прошедшую ночь. И потом, я хочу, чтобы между нами не было никаких тайн. Но начну все сначала…

Родной отец Тони, Владимир Апанасьевич, был искусным краснодеревщиком. Его любили в округе за умелые руки, приветливый нрав и светлый ум. Он относился к тем людям, которых интересует не только то, что делается у них под носом, а и немного дальше. Он знал о социалистической революции, происшедшей в России, и радовался за русинов. Он стоял за жизнь без своих и чужеземных панов. Своего мнения он не скрывал. В 1918 году его избирают делегатом съезда народных представителей, на котором он поддерживал требование о присоединении их Закарпатья к Советской Украине. Однако буржуазные националисты, захватившие руководство съезда, не допустили воссоединения. Во время разгула венгерских фашистов отец Тони за антифашистскую деятельность был брошен в тюрьму, где после многочисленных допросов умер в результате объявленной голодовки.

— После смерти отца, — продолжала Тоня, — мы стали жить плохо. Мама нанималась поденщицей к зажиточным крестьянам. Затем устроилась на постоянную работу прачкой. И все равно заработка ее не хватало. Еле сводили концы с концами. У нее развился ревматизм. Нам стало совсем плохо. — Тоня понизила голос до шепота и еле слышно проговорила: — Делать было нечего: она уступила домоганиям овдовевшего соседа, лесника Василия Зубана, и вышла за него замуж. — Девушка вздохнула, будто свалила с себя самый тяжелый груз, и продолжила более спокойно: — Отчим оказался человеком угрюмым, не в меру крутонравым, скрытным. Его лицо было обезображено косым шрамом, пальцы правой руки не разгибались, видимо, следствие какой-то травмы ладони. Для того чтобы скрыть следы старого шрама на лице, Зубан отпустил усы и небольшую бороду, отчего стал выглядеть намного старше своих сорока лет.

С его появлением кончилась наша тихая согласная жизнь. Зубан постоянно брюзжал, был чем-то недоволен. Беспричинно придирался.

Часто к нему приходили какие-то люди, которых он называл своими односельчанами. Меня и маму он из дома сразу же выпроваживал, чтобы мы не слышали их разговоров. — Тоня остановилась и вопросительно посмотрела на Балога: — Вот я сейчас думаю, если бы это были друзья или знакомые — хорошие люди, зачем бы нам уходить? Почему он боялся огласки их беседы? Так ведь не бывает, когда все чисто?

Балог не знал, что ей ответить. Он только согласно кивнул головой. Она продолжала:

— Так мы жили до сорок четвертого года. А незадолго до освобождения Закарпатья Советской Армией Зубан уволился со службы и куда-то исчез. Месяца через три к нам зашел незнакомый человек и сообщил матери о том, что отчим утонул в Тисе. В подтверждение своих слов он