Гретель и тьма - Элайза Грэнвилл

Я возвращаюсь в сарай, там ведьма требует рассказа про польские города. Она хочет тихое место, где нетрудно будет найти работу и жилье. Даниил притулился у стены. Глаза у него закрыты, и он долго не отвечает.

— Едвабне[203], — говорит он и выпрямляется, внезапно бодрее. — Можешь сказать, что ты из Едвабне. Это на северо-востоке, рядом с Белостоком.

— Едвабне? — Ведьма хмурится на это название. — Я наверняка о нем слышала. Он знаменит? Что-то там произошло? Ты был в этом городке? Вернее сказать — это хорошее место для житья?

Даниил кивает, но я замечаю, как он сжимает кулаки.

— Едвабне был когда-то городом ткачей. У меня там дедушка с бабушкой жили. Вокруг красивые леса, там долгое, теплое лето. За последние годы так много людей… уехало, что там навалом пустых домов и лавок. — Он сжимает губы. — Думаю, тебе там будет самое место. Только надо выучить «Pochodzq z Jebwadnego» — «Я из Едвабне».

— Теперь поедим, — заявляет Агнешка, явно обрадованная таким будущим. — Будем пировать. Мальчик попоет нам польские песни. А потом ты, — она смотрит на меня, — поможешь мне состричь волосы. И я тогда расскажу, какая у меня есть новая мысль.

Но перед пиром нам предстоит кровавое убийство. Мы возвращаемся в башню.

Надвигается вечер, и голуби летят домой ночевать. Топ-топ-топ — топают ведьмины ноги, это она карабкается по лестнице, фи-фай-фо-фам[204] — и здоровенный деревянный храповик, который дает ручкам поворачивать столб посередке, скрипит и стонет. Некоторые голуби вылетают наружу, многие хлопают крыльями и возятся под крышей, а кое-какие даже пытаются сесть Агнешке на голову-лютик… но наседки лишь пригибаются, расправляют крылья, чтобы защитить деток. Однако без толку: ведьма убьет всех до единого, если надо будет, она сотрет все голубиное население с лица земли. Ее ручищи тянутся, отпихивают матерей к стенке, выхватывают неоперившихся птенцов. Щелк! — и шейки у них ломаются. Бум! — мелкие тушки падают мне в подставленный подол. Я пытаюсь сделать то же, что обычно: сбежать в свою тайную часть, где волшебством или геройством я все исправляю, а вместо себя оставить автоматон, машину без всяких чувств, — только сегодня я так не могу. Дверь закрылась. Фантазии ушли. Слов нет. Может, такое бывает, когда придумываешь истории в историях, а сами они — тоже внутри историй: тогда они делаются чудовищно всамделишными.

Во дворе ведьма, ликуя, выкладывает птенцов для подсчета. Она отрезает им крылья медицинскими ножницами, крутит и тянет их за головы, пока те не отрываются, ощипывает редкие перья с их грудок, а потом отдирает их от остальной тушки, которую выбрасывает прочь. Мы забираемся в кухню, и там она варит в видавшем виды котле похлебку с Jungtaube[205], приправленную зеленью с огорода. Когда похлебка принимается бурлить и плеваться в нефтяной бочке, Агнешка на несколько минут оставляет меня одну.

— Будь здесь и следи, чтоб не сгорело, — кричит она через плечо. Из дальнейшего шума делается ясно, что она перебирается через завалы в соседних комнатах, но хоть я и хочу поглядеть, что она там затеяла, мне куда интереснее сковородка, которую ведьма, когда мы пришли, тайком сунула подальше с глаз. Я поднимаю крышку, и до меня доходит, что все происходит не в том порядке: Гретель нашла драгоценные каменья после того, как ведьма сгинула. Но, опять-таки, Гретель не была такая любопытная, как я, — и такая находчивая. И к тому же тут золотые часы, кольца и броши, жемчужные ожерелья и золотые зубы, а не сказочные драгоценности.

Я хочу и не хочу есть суп из голубят. Он очень другой, нежели те, к которым я уже привыкла. В конце концов несколько глотков съедаю, а Даниил сжирает все остальное. Никакого пения и танцев потом не происходит, да и никакой стрижки: Агнешка горит желанием поделиться с нами новым планом.

— Нет. — Даниил качает головой, не успевает она договорить. — Нет. Не могу. Не буду. Лучше умру.

— Может, так оно и будет, — говорит ведьма любезно. — У нас кончается время. Я вам даю всего одну ночь на размышления.

— О чем это она? — шепчу я Даниилу, когда мы укладываемся на мешках. — Как это — кончается время? Что она такого знает, чего не знаем мы?

Даниил молчит долго, и мне кажется, что он уснул.

— Может, тут будут бои, — наконец говорит он. — Мне все равно. Я ж говорю, я лучше останусь тут и умру, чем сделаю вид, что она моя мать.

— Если она покажет нам, куда идти, какая разница, что она тебя заставляет говорить? — донимаю его я. — Что изменит еще одна врака? — Он не отвечает. — Скажи, что она твоя злая мачеха, раз так. Можешь?

Он шмыгает носом.

— Наверное…

— Надо. Мы тут не останемся — и мы не умрем.

— Но моя мать… — Голос у него с зацепкой.

— Не стоит. — Мы договорились, что о таких вещах говорить не будем, пока все не закончится. — Слушай, у тебя никогда не было мачехи, и поэтому не важно, если притворишься. Все равно Агнешка, или как там ее по-настоящему зовут, долго не сможет людям голову морочить. С такой-то громадной попой, как у нее, — кто ей поверит, что она вообще когда-нибудь голодала?

— Уродская жирная корова. Dziewka. Suka. Kurwa. — Он перечисляет весь список скверных слов, и, когда пар спущен, голос у Даниила делается медленнее и тише.

— Скажешь, что ты ее… — Но теперь Даниил уже точно спит, живот у него удивленно урчит, вдруг оказавшись полным. Когда мне уже невмочь не спать, мне снится сон, что я опять в Равенсбрюке[206], в лазарете, бегу по нескончаемым белым коридорам и зову папу. И там Агнешка. Ведьма появляется из дверей то справа, то слева, руки у нее в крови, вцепились в кровавую плоть или даже в целую ногу, эти ноги иногда в перьях, а иногда на них ботинки.

Наутро я едва узнаю ведьму. Вместо медицинской формы на ней теперь полосатое платье, как у меня, но сидит оно лучше и выглядит гораздо чище, хотя под ногтями у ведьмы все еще кровь вчерашнего убийства. Половина волос исчезла, и она лихорадочно обстригает оставшиеся и орет, чтоб мы просыпались.

— Он устроил эту чертову штуку. Он и сейчас все еще пытается собрать. Последняя возможность. Скоро будут здесь.

— Кто? — спрашиваю я, все еще стрясая с себя кошмар. — Кто устроил что? — Даниил без единого слова вскакивает и несется к двери. Держится рукой за живот, а другой рот себе зажимает. — Что случилось? — Агнешка ловит меня, не дает догнать его. — Пусти! — ору я. — Дай посмотрю, что с ним…

— Да живот болит, вот и все. Всё вон, с обоих концов, так сказать. Так бывает, когда наедаешься после простой диеты.

— Почему ты его не остановила?

— Все они такие, эти Kreaturen[207], — хуже животных. Никакой выдержки. — Ведьма жмет плечами и продолжает стричь себе волосы. — Judenscheisse. Подумать только, на кого пришлось полагаться, спасая собственную шкуру! — Она смеется, будто это наша с ней шутка, но потом серьезнеет. — И все же в лихое время все средства хороши. — Я прикусываю язык и смотрю, как пряди сползают у нее по спине, как злобные желтые змеи. — Сию минуту выходим, — говорит она. — Это недолго.

— Но куда мы идем? — Я силой пытаюсь улыбаться. Никогда не верь ведьме, но если хочешь обвести ее вокруг пальца, лучше делать вид, что вы друзья.

— На автобус, само собой. — Агнешка откладывает ножницы, трясет головой и проводит пальцами по неровным черным пучкам. — Чудесное ощущение — освобождение прямо. Я вообще не понимаю, с чего такой сыр-бор. Суета это все, мне кажется. Так, ну что у нас с мальчиком?

— А что за автобус? — не унимаюсь я, выходя за ней из сарая. — Я не понимаю. Это где?

— У озера, недалеко. Пошли, Беньямин. — Она кивает на Даниила, присевшего в ревене. — Пойдем по дороге к деревне. Автобус хорошо спрятан — среди деревьев, замаскирован, так я смогла за ними следить. Я покажу.

Я замираю.

— Откуда ты знаешь, что этот не из тех автобусов, других? Которые забирали больных и старых в…

— Потому что, — говорит она с преувеличенным терпением, — у него на каждом боку по красному кресту. Ты знаешь, что такое Красный Крест, да? В общем, Лили, он не наш. Он шведский. Их несколько — остальные загрузились и уехали, а у последнего были какие-то неполадки с двигателем. Он их задержал на три дня.

Я отстаю, жду Даниила, а выглядит он хуже некуда. Вдобавок ко всему прочему он теперь еще и «зелененький». Зубы у него стучат, но кожа такая, будто он горит.

— Тебя рвало? — Он несчастно кивает и отстает, подволакивая ноги, идет так медленно, что я беру его под руку. — Только на меня не блюй, ладно?

Ведьма на краю сада уже топает от нетерпения. У нее под мышкой пухлый тряпичный мешок, и даже не стоит спрашивать, что в нем. Может, у меня история и не сможет кончиться как положено, и все останется как есть, но тут-то я точно сделаю все не хуже Гретель.