Волхитка - Николай Гайдук

– Сдох? Задохнулся? – встревожился Ипат.

– Да не… там дырка есть, – возразил отец. – Он отдыхает.

Сын соскочил и на ходу пинком поддел мешок.

– Эй, ты! Скотина!

– Убьёшь! – предупредил отец. – Будешь заместо него верещать!

– Пускай работает, не на прогулку выехал! А то не ноженькой, а ножиком взбодрю!..

В мешке захрюкало и завизжало, но уже без охоты; видно, и в самом деле, притомился.

– Ипатка, не трожь, говорю. – Отец посматривал по сторонам. – Чую, зря всё это. Только поросёнка замордуем.

Из-за горной гряды выползали облака с белыми лбами и тёмными шевелюрами, шли навстречу низовому ветру, обещая снег. Но охотники не обратили на них внимания: светило солнце, пели клесты-еловники, сидя на остроконечных зелёных вершинах, напоминая рождественскую ярко-красную звезду.

Сначала снег посыпался большими, но редкими хлопьями, не застящими солнце: тени хороводили вокруг; лошадь весело отфыркивалась и прядала ушами, отгоняя крупную снежинку, – назойливую муху.

Неожиданно солнце пропало: то ли за горы зашло – дело к вечеру, – то ли в снегопаде потонуло. Темень стала кругом – как в мешке, и пурга над ухом завизжала поросёнком недорезанным.

Путники занервничали, дёргая поводья.

– Батя! Ты неправильно…

– Помолчи! Я знаю!

– Да чего ты знаешь? Возвертайся!

– А я что делаю?

Буран усилился. Охотники сбились с дороги, потеряли приметы в непроглядной снеговой завесе… Часа через два мокрая лошадь по брюхо залезла в сугробы и остановилась, тоскливо заржав.

– Приехали! – отплевываясь от снега, прокричал Ипат. – Может, сани перевернем – соорудим шалаш?

Боголюбин, прикрываясь воротом от вьюги, морщился:

– Толку в твоём шалаше! Долго ты в нем продюжишь – весь мокрый? Надо ехать, дать волю лошади, авось и вывезет.

– Волю! Её теперь с места не сдвинешь… Я промок уже! Морозец долбанет и зазвеним, как две ледышки! – Ипат подёргал за верёвку, подтянул мешок. – Гляди, живой, скотина! Тёплый!.. Слушай, батя, ты помнишь, нам Кикиморов рассказывал: несколько лет назад в пургу попал, зарезал рысака, утробу выкинул и в тушу залез – только тем и спасся! Может, и нам?..

– Ты в конскую тушу полезешь, а я куда – в поросенка? Ерунда это! Да и кобылу жалко.

– А сами сдохнем – не жалко?

Поспорили, накаляясь и не уступая друг другу. Парень выхватил нож – резать лошадь.

– Не тронь! – срывая горло, приказал отец и взял ружье, лежащее под заснеженным сеном.

Нервы были взвинчены до предела. Глядели друг на друга – как чужие. Как враги… Сын бросил нож под ноги. Вырывая пуговки, распахнул полушубок.

– На, на, стреляй! – истерично выкрикнул. – Не промахнись!

Он подался грудью на стволы…

– Уйди! – Отец поторопился палец убрать с курка. – Не доводи до греха!

– Кто? Я? Да это ты… Ты почему не слушал? Надо было повернуть!..

– Я сейчас поверну… поверну твою башку задом наперёд!

Оба рухнули в сани, возились, рыча, и настолько озверели, что, наверное, дошло бы до смертоубийства, если бы ружье не разрядили в воздух, случайно зацепив курок.

После оглушительного выстрела они затихли, тяжело дыша, привалясь к передку.

И вдруг они заметили странно удаляющийся куст: белоснежный куст, как будто лопоухий заяц, потихоньку отходил от саней. И деревья тоже «отходили» в сторону. И полозья будто бы скрипели…

Что за притча? Что такое?

Сани ехали. Сами собой.

Охотники привстали. Присмотрелись. Прислушались. И мороз по шкуре деранул.

Лошадь вела под уздцы женщина в белом длинном платье, переливающемся лунными бликами. На голове у неё – лучезарный венец. А впереди этой женщины – двигался мальчик в белой рубахе с зажжённой свечою в руках. Освещая путь во мраке, он читал молитву Честному Кресту:

– Да воскреснет Бог! Да расточатся врази Его! И да бежат от лица Его ненавидящие Его. Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением!

Посмотревши друга на друга, Боголюбины перекрестились, и вдруг…

Синий вечер. Тихий остров. Сонная звезда над косогором. Усталая мокрая лошадь стоит у костра, кем-то разложенного на пригорке, – на месте бывшего Белого Храма.

Протирая глаза (задремали, пригревшись), Боголюбины встали с саней, отряхнулись и увидели сидящего за кедром чудака Чистоплюйцева.

– Не верили? – Чудак улыбнулся и заговорщицки подмигнул. – А я вам что глаголил? Это не волчица белая, не мальчик со свечой. Это бродит наша Совесть и наш Дух! А вы? Поросёночком к себе их приманить задумали? Стыдно, стыдно, господа! Этакое свинство развели на земле! Скажите спасибо, что есть ещё Совесть и Дух, а то совсем озверели бы – перерезались бы да перестрелялись. Я так своим скудным умишком сужу.

………………………………………………………………………………

Боголюбины с тех пор зареклись на облавы ходить и других отговаривали.

Однако волки сами неожиданно почему-то покинули остров; и загадка эта объяснится позже – природное чутьё им подсказало, что остров скоро будет под водой. Но люди пока что об этом не знали, они суетились, хозяйничали, присматривая бросовые земли.

Свято место пусто не бывает. Чей-то хозяйский сметливый глаз зацепился за остров – бросовую землю – мясокомбинат построили под боком беловодского городка: очень удобно, выгодно.

За синими горами и тёмными лесами из века в век вьётся верёвочка старинного Чудного тракта. Но сколь верёвочка не вейся по горам, а всё равно ты скатишься к равнине…

Каждый год, когда сгорает лето, здесь можно видеть такую картину: гурты монгольских мохнатых сарлыков, коров, огромные овцебыки, отары баранов – с предгорий, с пастбищ горохом высыпаются на берег Летунь-реки. Высыпаются в том месте, где стоят загоны, а под берегом – здоровенная, ржавая, будто кровавая туша парома.

Обречённые стада – друг за другом – попадали на паром и переправлялись на остров.

Грубо сколоченная бойня стояла на остатках белого фундамента. Перед бойней – весовая, накопитель, огражденный высоким забором, заляпанным грязью, дерьмом. Зловоние кругом – не продохнуть. Пар клубится от животных, от растерзанной земли, смешанной с мочой и испражнениями. Жуткий рёв покрывает ещё более жуткая матерщина…

Страх поселился тут давно и прочно.

Страх электрическим разрядом проходит по живой цепи: всё мирное, домашнее, покорное и даже кроткое – всё звереет в тесноте и в полумраке: рёбра ломятся наружу и забор трещит; огромный бугаина, вставая на дыбы, куда-то рвётся по головам своих собратьев – и оседает брюхом на частокол рогов; тускнеют набухшие кровью глаза, алая пена пышет на губах и тянутся живые дымящие кишки по грязным доскам… А телята стонут, плачут, забившись в угол, утирая слезы о бока друг друга; и нередко умирают от разрыва сердца на пороге бойни – в трёх шагах от полуголого молодчика с пудовым красным молотом наизготовку.

Свято место пусто не бывает.

Чудак Чистоплюйцев любил пошутить, вспоминая былое. На нашей беловодской стороне, говорил, ох, звенели морозы: плотники жарили гвозди на сковородах – прежде чем забивать, а летом, в жару, курица могла снести варёное яйцо – вкрутую или всмятку, как хозяин-барин пожелает…

Шутка шуткой, а погода сильно испортилась. Прохудилось небо, разорванное взрывами шального «демонита», прожжённое пожарами, полютовавшими над городами и весями, монастырями и пашнями…

Теперь ни зимы настоящей не сыщешь на нашей беловодской стороне, хоть езжай за море снегу попрошайничать на Рождество; ни летечка красного нет, серым-серое оно теперь от пыльных бурь, от грусти и тоски. Сегодня (как вполне серьезно советовал всё тот же чудак Чистоплюйцев) идёшь на улицу зимой, так и зонтик с собой прихватить не мешает, потому как мокрый снег в любой момент может огорошить горохом града или, в крайнем случае, зёрнами дождя. А летом что бывает? Смех и грех. Глядишь, помидор созревает на твоем огороде, а приглядишься – снегирь прилетел.

Естественно, что миражей, подобных Белому Храму во ржи на острове, летом нигде не видать. Да и острова теперь почти пропали на Летунь-реке: в низовьях поставлена гидростанция, затопившая много российских раздолий и само Древо Жизни.

Вот, кажется, и всё, конец баллады.

Былая жизнь и Белый Храм во ржи – всё сделалось преданьем старины глубокой и надо бы теперь её забыть, чтобы всякий раз не резать по-живому терзательным ножом воспоминаний. Так оно и сделалось.

Время шло и потихоньку люди стали забывать, кто они такие, зачем Господь подал им эту землю, и почему назвал их так гордо и певуче – великороссы… Потихоньку люди стали успокаиваться, незаметно мельчая в делах и снижая полёт своих помыслов. И научились многие крепко спать с открытыми глазами, встречаясь при этом друг с другом, беседуя, хлеб жуя, любя, рожая чадо. И природа-матушка начала сдавать: раньше роса была величиной с куриное яйцо, а взамен пошли такие мелкоросы, что и курица то росяное зернышко найти не сможет. Мельчал и вырождался березняк, меняя кожу: она теперь чернела, чернее, чем сапожная кирза, измазанная дёгтем…