Волхитка - Николай Гайдук

Таёжные распадки глуховато вторили молодым голосом. Потревоженная птаха улетала от зимника. Тёмно-бурая куница, перескакивая с дерева на дерево, мелкий сор на снегу оставляла, так называемую посорку – куски коры, хвою и мёрзлую ягоду. А следом за куницей – тревожно, быстро – белка начала по веткам прыгать, «перепархивая» всё дальше и дальше от зимней дороги. И заяц, уютно спавший в лунке под берёзами, подпрыгнул – задал стрекача.

Окрестная живность как-то странно стала реагировать на эту песню, как будто понимая и текст, и подтекст этого воинственного гимна строителей светлого будущего.

Но зимнюю, особенно чуткую природу встревожили не столько голоса людей, сколько предчувствие опасности, которая шла по пятам за людьми.

Почуяли это и лошади – наддали ходу. Фыркали. Глазами косили по сторонам.

И только люди на санях были беспечны. Широко, раздольно пели, раскрасневшись на морозе, как на свадьбе после доброго стакана самогонки. Руками размахивали – сами себе дирижировали. Глазами сверкали то грозно, то ласково. Парни смотрели на девчат, подмигивали и ненароком заигрывали – дело молодое, неженатое. Девчата, комсомолки строгих правил, грубовато и чересчур серьёзно отбивались от приставаний.

– Ты руки-то прими, не распускай!

– А я чего? – басил возница. – Я нечаянно.

– За нечаянно – бьют отчаянно. Знаешь такую присказку?

– Это раньше было так. До революции. А теперь… Кха-кха… За нечаянно – дают отчаянно.

– Вот я тебе сейчас как дам, так шапка полетит!

В санях захохотали. Потом какое-то время ехали молча. По-хозяйски посматривали на колокола, а точнее – на безобразные и жалкие остатки, которые везли на переплавку.

– Сколько пудов тут, интересно?

– Боголюбин мне когда-то говорил, что в самом главном колоколе…

И вдруг на передних санях кто-то взвизгнул – пронзительно и тонко – точно кнутом стегнул по ушам. Лошадь коротко заржала. Голоса парней перемешались с голосами девчат. Началась какая-то неразбериха. Паника. Передние сани сначала замедлили ход, а затем рванули пуще прежнего…

– Волки! – раздался крик. – Смотрите! Волки! С обрыва спускаются!

Серые тени метнулись по берегу – пропали за деревьями.

– Может, назад повернуть?

– Ну, а толку-то? Теперь хоть назад, хоть вперёд… один чёрт…

Не поддаваясь панике, в передних санях приподнялся хладнокровный громила – Анисим Кикиморов.

– Ничего, ребята! У меня наган! – успокоил он, сунув руку за пазуху.

– Что твой наган – с тремя патронами? А их, смотри, штук десять! Эх, ружье надо было, я же вам говорил… Так вы: «Давай, быстрей, быстрей…» А что теперь?

– Гони, давай! Что? Разболтался…

Лошади испуганно выкатывали дикие белки, храпели под ударами, но бежать быстрее не могли – груз тяжёлый. Комсомолки визжали, побледнев, – даже румянец пропал.

Неумолимо, хоть и медленно, расстояние сокращалось: серые точки росли, вытягивались, обретая головы, хвосты. Перепрыгивая через валежины, пускаясь напролом через кустарники, волки двигались крупным галопом один за другим – так легче в глубоком снегу. А вот и крепкий наст под ноги подвернулся, благодать: ощутив опору, стая развернулась веером и перешла на бешеный карьер…

Два крайних – слева и справа – ринулись наперерез.

– Нет, не успеем! Не уйдём! Ой, мамочки! Ой, догоняют!

– Тише, бляха-муха! Не пищи! – разозлился Анисим Кикиморов. – Парни, надо вот что… сбросить груз!

До полусмерти перепуганные лошади с трудом остановились. Тёмные от пота, трясущиеся спины и бока дымились на морозе.

Страх прибавил силы: парни подхватили сани, на ребро поставили – звенящие осколки вывалились в пухлые снега. Вторые сани дались потяжелей – грузу больше. А последние розвальни, рванув сгоряча, опрокинули вверх полозьями; оглобли вывернулись, хомут перевернулся как попало – стал душить светло-серого мерина; из него даже конские яблоки с перепугу посыпались…

Хладнокровный Кикиморов распорядился:

– Я распрягу и поеду верхом! Понужайте! Я их задержу!

Метров триста отделяло от волков.

Стая нарвалась на рыхлое поле, завязла в сугробах, скрываясь и выплывая на гребни, чернея концами хвостов. Но скоро опять под ногами залетных – промороженный гладкий настил, выручающий гонку. Самый сильный, самый молодой горячий зверь вырвался вперед, заскочил на зимник и легко, азартно, увлекая остальных, стелился по зеркальному накату, издалека рассчитывал прыжок под горло, пахнущее потом, – ветер доносил. Молодой и сильный спешил и аж подвизгивал от нетерпения.

Кикиморов стянул хомут и сбрую с жеребца. Сел верхом. Оглянулся: сани скрылись в прибрежных кустах, только девки воют.

Он вытащил наган. Крепкими пальцами потискал рифлёную рукоятку. Конь плясал под ним и приседал: коленки не держали – страх. Анисим успокаивал, гладил возле уха, что-то шептал, и выжидательно щурился, глядя в широкий набегающий лоб смельчака.

Слышным стало сиплое дыхание, видным сделался большой оскал. Жёлтые округлые глаза на мгновенье встретились с глазами человека, и что-то в сердце зверя содрогнулось; он почувствовал, что проиграет, и мгновенное это предчувствие сбило его с панталыку; чуть позднее нужного волк присел на задние лапы и, собираясь прыгнуть, обнажил клыки…

Из нагана вырвался огненный хлопок: первая пуля мимо саданула – только взвизгнула над ухом и зарылась в зимник; а второю пулей зверь подавился – прямо в пасть попала.

Смертельно раненный в прыжке, он завалился на бок, упал на твёрдый зимник и, ударившись башкою, выронил на снег розово дымящийся язык; сердце кувыркнулось где-то под ребром и выплеснуло в горло горячую волну…

Покашляв кровью, переярок приподнялся на предательски дрожащих лапах. Несколько секунд перед глазами плыла пелена, а когда рассеялась – он увидел нарастающую стаю, и в раскалённой россыпи рубиновых зрачков – ни жалости, ни пощады…

Волки задержались ненадолго. Клыками располосовали раненого, жадно похватали красные горячие куски с подбоем шерсти и, облизываясь, дальше бросились.

Парень гнал коня во весь опор. В ближайшей деревеньке, стоящей на пути, в доме у околицы – чуть ворота лбом не развалил.

Колокола – осколки, брошенные посреди реки на зимник, – замело метелями. Над большими этими белыми могилами кто-то поставил деревянные кресты. (Говорили, что это Звонарёв постарался). Чёрный ворон часто прилетал туда, сидел на крестовине, картаво каркал что-то радостное, громкое.

Весной, после первых припёков, деревянные кресты порушились. Сугробы, стоящие могильными курганами, просели, подтаяли. Безобразные осколки показали бронзовый оскал из-под снега. У комсомольцев была надежда подобрать то, что с возу упало, но ничего из этого не вышло. Пока собирались, чесались – солнце припалило так, что будь здоров. По истончённому и треснувшему льду подбираться было рискованно – отступились.

В ледолом река зашевелилась, пошла на север, и затонули «божьи голоса», и стало это место называться Колокольным перекатом. С годами в памяти стёрлась причина такого названия. Колокольный перекат, рассказывали, потому, что в ледоход бьётся эхо среди скал, так звонко бьётся – издали напоминает перезвон колоколов…

Седой звонарь, покуда жил, частенько здесь бывал и плакал: сентиментальным сделался старик, странноватым; говорил, например, будто отныне в белом храме «белая волчица молебен служит», будто видел он её и мальчишку со свечой – волчьего сынка.

Ночами и правда в церкви чудились огонёчки какие-то, шорохи, только чудились они лишь таким, как этот Звонарёв…

Однажды после Рождества – в годину гибели колоколов – старик увидел вечером трёх басовых богатырей на колокольне. Шёл мимо, глянул и попятился от наваждения:

– Свят! Свят!.. – Старик перекрестился. – Вернул мне радость Господь Бог!.. Вернул!

Быстро-быстро, как в далёкой молодости, Звонарёв поднялся на колокольню. Глядь-поглядь, а там – пусто. Там тихо. Но тихо – до звона. Если прикрыть глаза – звон так и наплывает из-под купола старинной колокольни.

Звонарь стоял с закрытыми глазами. Слушал призрачные звоны. Вспоминал, как начиналась его колокольная грамота. Он сначала попросту прислуживал в этом белом храме, подавал кадило и всякую другую мелочь, необходимую при свершении обряда богослужения. Но больше всего он любил прислуживать на колокольне – душа туда тянулась. Другие ребятишки тоже были не прочь позвонить, но у них это больше было похоже на баловство, на озорство. В душе у них не было звона, вот что самое главное. А у него, у Звонарёва, душа звенела, вот какая штука. Вот почему он так скоро, так ловко научился обращаться с колоколами. Он их любил всей душой. Он и теперь их чувствовал, когда руку в пустоту вытягивал. Вот здесь находился – да и теперь находится! – Праздничный Колокол, самый тяжёлый, который голос подаёт только в дни великих русских праздников или в пору каких-то особых торжественных случаев. А тут – немного в стороне – Воскресный Колокол. Этот поменьше. Этот – по воскресным службам. А если дальше руку протянуть – там тебя ждёт Полиелейный Колокол. Этот будет голосить в полиелей, который свершается только на воскресной и праздничной Утрени. А вот этот колокол – Простодневный или Будничный – это колокол-пахарь, извечный трудяга. Все дни работает, а в праздник отдыхает. А это Постный Колокол – голос подаёт только в дни Великого Поста.