Во сне и наяву, или Игра в бирюльки - Евгений Кутузов

— Не подведу, начальник, — осклабился Машка. — Не боись. Ты ко мне по-хорошему — и я к тебе по-хорошему. В какую везете-то, имени Крупской?.. — Он имел в виду колонию.

— Привезем — тогда узнаешь.

Машка лежал на спине и с наслаждением курил папиросу. Докурив до половины, он оторвал зубами кончик мундштука и протянул окурок Андрею.

— Я не курю, — сказал Андрей.

— Во даешь! — удивленно воскликнул Машка. — Совсем?

— Совсем.

— Тогда мне больше достанется. Вообще-то я больше китайские люблю… Знаешь, как называются?

— Нет.

— Чу-жи-е. — Машка хихикнул, глубоко затянулся, сложил губы трубочкой и выпустил несколько дымных колец. — В «Крупскую» везут, точно, — проговорил он с тоской, — А там режимчик я тебе дам! И рвануть оттуда трудно. Придется покумекать. Не хочется туда…

— Эй, чего там шушукаетесь? — поинтересовался конвоир.

— А вот рассказываю корешу, — отозвался Машка, — как до войны жили. По утрам всегда какаву пили, с колбасой. А сейчас бы пайку черняшки, начальник. И без какавы бы пошла за милую душу. — Ничего из его запасов в дорогу взять не удалось.

— Спать давайте, хватит балаболить.

Машка полежал молча, о чем-то сосредоточенно размышляя. Какие-то фантазии занимали его голову, а бродячая жизнь научила выкручиваться из любого и даже, казалось бы, тупикового положения. Иначе просто не выжить. Что-то придумав, он повернулся на бок, к Андрею лицом, и поманил его пальцем. Вытянув шею, Андрей подставил ухо.

— Раз в «Крупскую», — зашептал Машка, — значит, будет пересадка на Узловой.

— Иванов, сколько раз повторять?! — строго прикрикнул конвоир. — Разгоню вас.

— В уборную хочется, начальник…

— Терпи, нечего шастать.

— Не могу, у меня этот, насморк. — Машка подмигнул Андрею.

— Сморкайся в штаны.

— Я-то могу, а людям как потом будет нюхать?

— Ну и зараза ты, Иванов! — Конвоир сплюнул. — У кого еще насморк? Потом не поведу.

— Я тоже, — сказал Андрей, заметив, что Машка кивает ему.

— Больше никто?

— И я. — объявился еще один.

— Засранцы чертовы, слазьте, — велел конвоир и разбудил напарника.

В уборную он запустил всех троих сразу едва закрылась дверь, Машка быстро заговорил: __

— Значит, так. На Узловой мы с тобой, Андрюха, рвем когти. А вы, черти, — он презрительно посмотрел на третьего мальчишку, — чтобы не вздумали рвать за нами! Ты, Андрюха, рви вперед по ходу поезда, сворачивай за паровоз, налево, и держи на водокачку. Если составы будут стоять, не бзди, ныряй под вагоны. Один легавый с этими чертями останется, а второй за мной побежит. За водокачкой сарай есть, он закрыт на замок. Но одна половинка дверей, которая правая, висит только на верхней петле, понял?.. Ты оттяни низ — и в сарай. И не забудь дверь на место поставить, как будто так и было. Жди меня там. Сиди тихо, как мышка.

Потом Андрей лежал и думал, а нужно ли ему бежать с Машкой. Правда, они еще в приемнике сговорились, что при первой возможности рванут, но теперь, когда предполагаемый побег обрел конкретное время и место, когда Машка придумал план, он засомневался. В сущности, куда ему бежать и зачем?.. В Койву не вернешься, все равно отправят назад, в приемник, а до Ленинграда далеко и не добраться туда. Еще мать говорила, что нужен какой-то вызов и пропуск. И нет у него ни денег, ни документов. Однако и в колонию совсем не хотелось. Андрей наслушался таких страстей про колонию, что и подумать об этом страшно. А эта, куда их везут, отличается особенной строгостью и жестокостью, по словам Машки. Конечно, Машка мог и насочинять — врать он умеет, но и другие ребята, кто побывал в колонии, рассказывали жуткие вещи. И не зря же все стараются оттуда удрать. Было бы хорошо — не удирали бы. Издеваются, говорят, в колониях над малолетками, по-страшному, как хотят. Положат, например, на пол, сверху — лист фанеры, и лупят, палками или резиновыми шлангами — это чтобы синяков на теле не осталось, все печенки-селезенки начисто отобьют, потом всю жизнь будешь кровью харкать. А то привяжут к столбу так, чтобы шелохнуться не мог, а сверху на темя вода из трубочки капает. С ума можно сойти…

* * *

Такое вот случилось совпадение: принесли «АиФ» (1989, № 15), а там опубликованы отрывки из доклада Н. С. Хрущева на XX съезде партии, в том числе телеграмма Сталина: «ЦК ВКП(б) разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП(б)… Известно, что все буржуазные разведки применяют физическое воздействие в отношении представителей социалистического пролетариата и притом применяют его в самых безобразных формах. Спрашивается, почему социалистическая разведка должна быть более гуманна в отношении заядлых агентов буржуазии, заклятых врагов рабочего класса и колхозников. ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружающихся врагов народа, как совершенно правильный и целесообразный метод…»

С содроганием прочитал я эту телеграмму и понял, наконец, что били меня и таких же, как я, бездомных мальчишек на вполне законных основаниях, «с разрешения ЦК ВКП(б)», то есть с разрешения ЦК той пар-' тии, членом которой до того, как стать «врагом народа», был и мой отец, членом которой уже тридцать лет являюсь и я.

Выходит, что и армия беспризорников — детей! — родители которых погибали на фронтах, защищая Родину, в фашистских концлагерях и в лагерях ГУЛАГа, во время блокады Ленинграда и оккупации огромной территории страны, — выходит, что вся эта армия сирот, вынужденных добывать кусок хлеба хотя бы и воровством (поначалу это всегда было мелкое воровство, именно ради куска хлеба), была приравнена к «заядлым агентам буржуазии», ибо чем еще можно объяснить тот бесспорный факт, что «физические методы воздействия» (и вовсе не в виде исключения!) применялись к ним?.. А ведь применялись, ой как применялись! Работниками колоний, приемников, детских домов, сотрудниками милиции и даже обыкновенными железнодорожниками.

Нельзя простить, но все-таки как-то можно понять следователя-провинциала, убежденного, что перед ним действительно враг народа, не желающий «разоружаться», когда он применял меры физического воздействия, зная, что они санкционированы самим вождем всех времен и народов. Можно понять и тюремного или лагерного надзирателя, охранника, которые в силу своей малограмотности воистину слепо верили (да ведь и люди образованные и умные часто верили столь же слепо), что имеют дело с настоящими врагами. Им-то откуда было знать правду! Но как понять воспитателей детского дома, приемника, детской колонии? Они-то знали, что их воспитанники — дети, пусть даже дети «врагов народа». Сироты. И я вот не знаю, кто из них — следователи, надзиратели, охранники или воспитатели (не все, нет, но — многие!) — применяли более изощренные и дикие «методы воздействия»…

Били, жестоко н безжалостно били. Били все, кому бить было не лень. Иногда с каким-то сладостным упоением. Морили голодом, лишали сна. Долгими часами заставляли стоять по стойке «смирно», до полного изнеможения ходить по кругу «гусиным шагом» (кто не пробовал, пусть испытает на себе), да мало ли что взбредет в голову обладающему некоторой фантазией воспитателю, получившему практически не ограниченную власть над бесправными детскими душами и телами!

Где вы нынче, товарищи по несчастью, прошедшие приемники, детдома, колонии, где вы, дети войны и кровавых тридцатых годов?.. Ау, друзья, отзовитесь! Вспомните своих «воспитателей» (и воспитателей тоже вспомните, ибо среди них были и добрые, замечательные люди), вспомните пережитые вами унижения, боль, издевательства, вспомните — зову вас — всё. Заполняя исторический реестр, мы не должны, не имеем права забывать ничего, ни самой малой малости. Мы ищем и, случается, находим тех, кто, исполняя волю вождя и его присных, истязал наших отцов и матерей, мы требуем над ними запоздалого суда. Но разве меньше зла принесли те, кто калечил — и физически, и морально — детей, подростков, виновных, быть может, лишь в том, что они родились в такое время и имели таких родителей?.. Не с «легкой» ли руки иных «воспитателей» тысячи, десятки тысяч вполне нормальных мальчишек, среди которых наверняка были и потенциальные гении, могущие стать гордостью Отечества, сделались матерыми уголовниками — ворами, грабителями, убийцами?..

Кто знает, не пожинаем ли мы и сегодня еще тот «урожай», который посеяли и взрастили эти «воспитатели»…

Мне было двенадцать, когда я первый раз попал в приемник.

Разные люди работали в этом приемнике. Одни просто давали подзатыльники, без всяких там премудростей и особенной злости; другие били «по мордам», выкручивали уши, таскали за нос, потому что волос-то у нас не было, лупили «под дых»… Но одна «воспитательница», совсем молодая и, кажется, очень красивая женщина, изощрялась интеллектуально. Она любила книги и, как я теперь понимаю, стремилась приобщить и нас, гопников, воришек, вообще человеческое отребье (ее слова), к литературе. Господи, да это же святое дело! Правда, приобщала она нас к изящной словесности довольно оригинальным способом: после отбоя садилась у двери и читала вслух часов до двух ночи. Хорошо еще, что дежурила она не каждую ночь. Не могу сейчас вспомнить всего, что она читала, но «Войну и мир» — это точно. У нее, в отличие от других служителей приемника, был интеллигентный вид, она носила пенсне со шнурком и обладала, увы, редкой способностью, читая, видеть все, что делается вокруг. Если кто-то не выдерживал этой пытки чтением, задремывал, например, она поднимала немедленно с кровати и заставляла дальше слушать уже стоя. Если же и это не помогало и мальчишка начинал клевать носом, она подзывала его к себе и спокойно так, деловито, без всяких эмоций и выговоров выдавала от десяти до тридцати щелчков по кончику носа. Самое, может быть, удивительное, что, несмотря на интеллигентный вид, изысканность манер и пенсне на шнурочке, била она больно.