Во сне и наяву, или Игра в бирюльки - Евгений Кутузов

— С ума ты сошел! Тыщу, да еще за ворованный! Сильно много это, парень… — Она снова ощупала платок, зачем-то подула на него, помяла. — Ты-то как думаешь? — обратилась она к сторожу.

— Что я. Вещь, конечно, справная, но опять же и краденая. А людям интересно, откуда у Марьи такой платок объявился… Дойдет до хозяев…

— Не дойдет, — сказал Машка. — Я его далеко отсюда увел.

— Не брешешь?

— Зуб даю!

— За семьсот отдашь, тогда уж, так и быть, возьму, — вздохнула женщина.

— Черт с вами, берите.

— Тогда я мигом, за деньгами только сбегаю. — И женщина убежала.

Сторож с Машкой закурили, каждый из своего табачку свернул цигарку, а спички никто из них расходовать не захотел, так что пришлось сторожу идти й прикуривать от печки.

— Далеко путь-то держишь? — спросил сторож.

— Еду в Москву разгонять тоску.

— А по мне — хоть бы и в сам Берлин. Я к тому, что следы-то в сарай ведут, а оттудова вроде как не было…

— Глазастый.

— На то и приставлен с оружием объект охранять. А давеча ходил вот на станцию, встретил знакомого милицейского, с ним еще был какой-то, не наш. Спрашивали, не видал ли кого подозрительных. Двоих вроде ищут, сбежали откуда-то. Да мне что?.. Ихнее дело — искать, а мое дело — объект охранять. А вон и Марья бежит.

Запыхавшись, подошла женщина. Взяла платок, снова общупала его, обмяла, сунула в сумку, принесенную с собой, и отдала Машке деньги.

— С покупкой, — подмигнул он.

— Ты, парень, если мало ли что там, так нас не видал. И мы тебя не видали, — сказал сторож.

— В цвет гадаешь, — ухмыльнулся Машка. — Поезд скоро будет?

— На Куйбышев должен быть через два часа.

— Лучше бы на Владивосток. — Он и впрямь думал, что нужно ехать в сторону Владивостока, чтобы попасть в Среднюю Азию. Который год мотался по стране, но дальше Свердловска не забирался, а географию и вовсе толком не знал.

— Ты не трепись, — сказал сторож. — Куйбышевский с третьего пути отправляется. Только опаздывает часто. Ты вот что. Сидите в сарае и глядите на мое окошко. Как мигну три раза светом, так можете вылезать. А раньше-то вам нечего возле станции болтаться, раз ищут вас. Двое же вас, а?..

— Ну, ты даешь, дед Мазай! — даже с восхищением сказал Машка.

Он не догадывался, что старик сторож просто боялся выдать их. Боялся мести. Наган-то у него хоть и имеется, да что жулью наган. А по ночам одному оставаться на водокачке было страшновато.

VI

СТОРОЖ не обманул: где-то за полночь в окошке три раза мигнул свет. Да и не было ему смысла обманывать. Он был не меньше Машки с Андреем заинтересован, чтобы они поскорее уехали. Не первый раз покупал ворованные вещи, прирабатывал со своей Марьей на этом, поэтому и повадки жуликов знал, и побаивался их, и привык быть осторожным.

А ребятам повезло: на четвертом пути («Вот пруха так пруха!» — сказал Машка) отстаивался порожний и неохраняемый товарняк. Они залезли под вагон и притаились там. За несколько минут до прибытия пассажирского поезда появилась милиция, человек десять. Они рассредоточились вдоль пути (посадка производилась с другой стороны), а едва поезд остановился, полезли обшаривать нерабочие тамбуры и переходные площадки. Двое заняли посты в начале и в конце состава.

Андрей не понимал, как они могут уехать, если столько милиции. А Машка внимательно следил за происходящим вокруг, дожидаясь подходящего момента, когда близко не будет легавых и когда прицепят паровоз. Здесь паровозные бригады менялись. Наконец прицепили. До отправления поезда оставались, значит, считанные минуты… Вот один из милиционеров вытащил из тамбура мальчишку и потащил его за шиворот. Мальчишка упирался, кричал, что он ниоткуда не убегал, что он едет к бабушке, отстал от матери. Милиционер едва справлялся с ним и поэтому забыл закрыть дверь на ключ.

— Нас ловят, гады, — шепнул Машка. — Ничтяк, быстро за мной.

Они почти ползком переместились к концу состава, чтобы оказаться напротив незакрытого тамбура. У Андрея сильно колотилось сердечко, а от напряжения и страха пересохло во рту…

Милиционеров осталось всего трое, остальные увели задержанных. Один прохаживался вдоль состава, а двое по-прежнему торчали на своих постах. Эти были заняты тем, что отгоняли безбилетников. Но Машка выжидал — раньше времени рыпаться нельзя…

Паровоз прогудел, вагоны дернулись.

— Теперь не зевай, — сказал Машка. — И не бзди.

Милиционер, который прохаживался вдоль состава,

повернулся к ним спиной.

— Пошел! — скомандовал Машка и пулей вылетел из-под вагона.

Андрей рванулся за ним. Ударился головой о какую-то штуковину, но боли не ощутил. Его захватил азарт.

— Стой! — заорал милиционер, стоявший возле последнего вагона.

Тотчас третий, развернувшись, бросился к ребятам. Однако Машка был уже на подножке и успел открыть дверь. Поезд медленно трогался с места. Андрей, в два прыжка одолев междупутье, схватился за уплывающий поручень. Машка подал руку и помог взобраться на подножку. Они втиснулись в тамбур и прижали дверь. Милиционер тоже успел вспрыгнуть на подножку, но дверь открыть не мог. Он погрозил кулаком и спрыгнул на землю.

— Теперь быстро в «собачник», пока проводник не заявился проверять, — сказал Машка. И показал на потолок.

Андрей поднял голову. Под потолком, точно ласточкины гнезда, прилепились два ящика. Дверцы были чуть приоткрыты.

— Там не поместиться, — сказал Андрей удивленно. Ящики показались ему совсем маленькими.

— Поместишься, — успокоил Машка. — Давай я подсажу.

С большим трудом Андрей залез в ящик. Машка влез во второй.

— Нормально? — Он высунул голову и подмигнул — Закрывайся, только не плотно, как будто здесь пусто, понял? И не дыши. Сейчас явится проводник, они всегда после станции проверяют.

И точно: распахнулась дверь, из вагона в тамбур вышла проводница. Она взглянула наверх, увидела приоткрытые дверцы «собачников» и, ничего не заподозрив, вернулась в вагон.

— Хорошо, что не мужик, — сказал Машка. — Тот бы полез проверять.

— Милиционер же знает, в каком мы вагоне, — забеспокоился Андрей.

— Допер, молодец, — похвалил Машка, — Только ему уже до фонаря, никуда он сообщать не будет. Я их породу знаю.

В «собачнике» было тесно, грязно, пахло псиной. Но, может, вовсе и не псиной. Просто Андрей так подумал. Однако, несмотря на все неудобства, было здесь даже уютно, потому что тепло. Да и теснота создавала свой дополнительный уют. Андрей не любил больших, слишком просторных помещений. Пустота вокруг всегда пугала его, и он спал закрывшись с головой. Так ему было спокойнее, он чувствовал себя в безопасности. Мать сначала ругалась, а после привыкла и говорила, что ему бы в норке жить или в скворечнике, и называла это непонятным словом «атавизм». А «собачник» был похож на скворечник. Кто-то придумал смешное, но не точное название. Может, эти ящики — для перевозки собак, подумал Андрей. Вряд ли, сюда собаку не затащишь.

Скрючившись, он лежал на боку, подтянув ноги к подбородку и подложив под голову шапку. Сейчас, в тепле, он снова запоздало и с тоской раскаивался, что согласился бежать. Ему совсем не нужна никакая Средняя Азия. Зачем?.. Воровать он не хотел, а придется, раз связался с Машкой. Никуда не денешься. Все беспризорники воруют. Или попрошайничают, что еще хуже и позорнее. А в колонии, наверное, не так уж и страшно, как Машка рассказывает… Оттуда он написал бы Клавдии Михайловне, она похлопотала бы за него — все-таки бабушка, — чтобы выпустили и отправили к ней в Ленинград.

Однако мысль о том, что можно наплевать на Машку, на Среднюю Азию, где всегда лето и сколько угодно фруктов, что можно ведь потихоньку вылезти из «собачника» и на первой же станции пойти в милицию, признаться во всем и покаяться, — эта очевидная с точки зрения здравого смысла мысль не приходила Андрею в голову. Но, если бы и пришла, он ни за что не решился бы на этот шаг. Чтобы самому явиться в милицию и добровольно отправиться в колонию — это позор, которого ему не простят. В приемнике Андрей нагляделся, как шпыняют мальчишек, чем-то опозоривших себя в глазах таких же беспризорников, почему-то обзывают их «суками». Нет, ничего уже нельзя исправить, ничего. Остается положиться на случай, а если колонии все равно не избежать, то лучше попасть туда честным, чем сукой…

Есть судьбы, которых хватило бы на пятерых, с избытком бы хватило, когда бы можно их было разделить. Но судьба — не пайка хлеба, и на двоих не разделишь…

Году, кажется, в шестьдесят шестом я был в командировке на Севере. Приехал я туда от газеты, по жалобе. Человек жаловался, что его преследуют за критику местные власти. Даже из партии исключили. Когда во всем разобрались, когда «несправедливо обиженный» пригрозил, что и на меня напишет жалобу, и мы расстались с ним, секретарь обкома, в кабинете которого происходил разговор, неожиданно сказал: