Апокалиптическая фантастика - Майк Эшли

Я киваю.

— И помни, что ртов в городе прибавилось. За последний год — почти двадцать.

Я жду.

Он называет сумму. Это половина того, на что я рассчитывал, но я знаю, что это больше, чем он должен мне заплатить. Это благотворительность, а я должен улыбаться. Потом он зовет четырех своих сыновей помочь разгрузить мясо, а я ловлю себя на том, что высматриваю его знаменитых дочек. Я нигде их не вижу. Когда парни Джека начинают работать, он поворачивается ко мне и говорит:

— Дела лучше не станут, Ной.

— Ты о Мартинах?

— Нет, о проклятых меннонитах, — поясняет он, махнув на юго-восток. — Их семейства с холмов сейчас расчищают пастбища, возводят изгороди и улучшают породу коров с помощью лучших быков.

— Тиграм нравится говядина, — замечаю я.

Джек кивает, ему тоже хочется в это верить.

— Но они могут решить проблему хищников, — предупреждает он. — Обучить крупных собак охранять стада и предупреждать лаем, если кто-то на них позарится. Волки, пумы, даже тигры… всем им придется хорошенько задуматься, когда эти бородатые мужики начнут палить в них из больших ружей.

Я печально усмехаюсь. Джек пожимает плечами:

— В следующем году, хотя и в малых количествах, они уже начнут поставлять к столу говядину.

И я ругаюсь.

Он этого ожидает. И, предчувствуя неминуемую потерю, добавляет:

— Меннониты — деловые парни. И всегда такими были. Рано или поздно они построят бойню и холодильник. И с этого момента мы с тобой будем искать любую работу.

Значит, ничего хорошего не светит никому. Впрочем, проблемы Джека меня не волнуют. Мы друзья, даже партнеры. Но когда твоя собственная жизнь катится под откос, просто поразительно, насколько мало начинаешь думать об остальных неудачниках.

Поездка в город обычно включает посещение единственного официального бара под названием «Магазин лоскутных одеял». Христиане не любят пить на публике, поэтому городская политика ограничивает выпивку одной порцией пива в день — разумеется, подаваемого в очень высоком бокале. Но полученных от Джека бартерных чеков не хватит на провизию и одежду, которые нам нужны. Поэтому я, мрачный и трезвый, прохожу мимо бара, направляясь вместо него в гости к мамочке. Проходя через городскую площадь, я останавливаюсь то здесь, то там поболтать со знакомыми. Никто не упоминает Лолу, ничто важное не обсуждается. Они хотят знать, как у меня дела. Говорят, что выгляжу я бодрым и сытым. Что нового случилось в вашей глуши? Привез ли я оленину, как обычно? Достаточно ли сильные стоят холода? Молодежь утверждает, что нынешняя зима должна быть такой же, как и прежние, но старик Феррис с ними не согласен.

— Я видел зимы еще более морозные и снежные, — говорит он. — А вырос я в Оклахоме.

Оклахома когда-то была реальным местом. Теперь же это слово, которое семидесятилетний старик вполне мог и выдумать.

— Идешь проведать маму?

— Иду.

Феррис кивает:

— Помолись за нее и от меня, хорошо?

— Да, сэр. Обязательно.

Кладбище разместилось на северном склоне холма, слишком крутом, чтобы там что-либо выращивать. Оттуда открывается вид на крыши и солнечные батареи, низины, холмы и прерии, тянущиеся до самого горизонта. Если смотреть на восток, вниз по течению, местность с отдалением меняется от мертвого бурого цвета до стерильной холодной серости. Эта серость обозначает прямоугольную сетку асфальтированных улиц и столько домов, что не сосчитать. Я никогда не войду в город снова. Я поклялся в этом много лет назад, и эту клятву я держу лучше, чем большинство остальных. Несколько ветшающих зданий могут выглядеть благородными и величественными, но местность, где жили и умерли сотни тысяч людей, никогда не станет благородной. По сравнению с ней кладбища — замечательные места, даже когда трава там бурая. На кладбище не пахнет, оно не плачет от боли, а вид аккуратных могил никогда не пробуждает у меня мысли об утратах и жутких потерях, которые всегда приходят, когда полмиллиона призраков начинают что-то шептать единым жалобным голосом.

Не знаю, что думать о загробной жизни. Но я никогда не поверю в эти лубочные идеи рая и ада.

Могильная плита матери — квадратный блок, вырезанный из местного известняка, с высеченными на гладкой поверхности ее именем, датами рождения и смерти и обычной эпитафией. Моя мать верила в Бога и любила Христа и брала уроки из той странной старинной книги. Эти уроки и спасли мне жизнь, и благодаря им я стою сегодня на этой промерзшей земле. Мать всегда действовала, побуждаемая тем, во что верила, а поскольку сердцу не прикажешь, мой бедный отец и его сердце обычно уступали ее безумным решениям.

Я никогда не смогу разобраться в их любви. Но будь я благодарным сыном, то опустился бы сейчас на колени на эту холодную священную землю, сложил руки и поблагодарил бы мать и Господа за эту возможность быть живым и видеть, как мир принимает новый и неожиданный облик.

Но я не благодарный сын.

Мой маленький ритуал — я проделываю это всякий раз, приезжая в город, — я выполняю ради моей жены. Много лет назад большинство местных жителей обращались с Лолой и ее семьей очень несправедливо. Одна резкая пожилая женщина находилась в центре этих неприязненных чувств и мелочного презрения. Еще мальчишкой я понимал, что моя будущая жена не заслуживает, чтобы ее так шпыняли. Но что было, то было. Ответственность за это несет моя мать, и даже за годы после ее смерти эта боль не утихла. Вот почему я обычно выпиваю в баре высокий бокал пива и иду на кладбище. Там я внимательно осматриваюсь, удостоверяясь, что вокруг никого нет, потом быстро расстегиваю штаны и мочусь на ее грубое надгробие.

Это приятнее, чем молитва. И я проделал это и сегодня — пусть и без помощи пива, но обошелся и без него, — и я как раз заканчивал, когда произошло нечто неожиданное. Сперва послышался звук работающего мотора, и лишь потом я заметил на шоссе восточнее города удивительную машину.

Какого типа этот грузовик?

Я застегнул пуговицы. Пока я возился с ремнем, таинственная машина въехала на городскую площадь. Длинная алюминиевая коробка располагалась высоко на толстых шинах, ветровое стекло напоминало окно дома, и как минимум вдоль одного из длинных бортов виднелось несколько окошек. К машине был прицеплен большой трейлер, везший, судя по всему, запасной топливный бак и различные припасы.

Из какого-то глубокого и неожиданного уголка в голове пробилось воспоминание. Да, эта машина утратила первоначальный вид и была переделана, чтобы выдержать плохие дороги этого мира и нехватку топлива. Но из глубин памяти ее название всплыло невозможным ответом.

Это RV[81].

Но что эти буквы обозначают?

Этого я вспомнить не смог. Возможно, я этого никогда не знал. Но в памяти отложилось, что это лучшее из чудес, нечто такое, о чем можно лишь мечтать, и теперь эта глупая мальчишеская часть моей личности затрепетала, наполняя меня счастьем.

Мне было семь лет, и я был рад путешествовать по миру, питаясь консервами и выбирая себе новую одежду, когда пачкалась прежняя, в сущности новая. Такая жизнь казалась естественной, и я не жаловался. Потом отец услышал разговор по коротковолновому радио. Люди нашей веры говорили о городе, который оставили пустым и чистым и где жизнь обещала снова стать легкой. Но разве все вокруг и так не было замечательным? Мертвецы уже больше не воняли. Мне нравилась бродячая жизнь и ее ежедневные ритуалы — помогать отцу обшаривать пустые дома в поисках патронов, инструментов и ключей к машинам, которые еще могли ездить. Масштаб катастрофы был огромным. Но, опять-таки, для мальчика все вокруг огромное. И нет ничего естественнее, чем смерть. Насколько мне было известно, люди жили так со дня творения: процветание всякий раз делало людей чересчур гордыми, а затем Господь насылал на них потоп или что-то похуже, убивая исключительно грешников.

Так говорилось в молитвах моей матери. Каждый вечер и каждое утро и всякий раз, когда мы садились есть добытую еду, она благодарила Бога за сокровища, оставленные побежденными неверующими.

Я молился, и отец молился, но не как мать. Именно она решила, что нам нужно ехать в Спасение. Отец не возлагал на это особых надежд, но не смог найти веских причин для отказа. Поэтому мы нашли новую машину для нового начала, и к концу путешествия мне уже не терпелось увидеть это таинственное место. Мы пересекли половину штата, прежде чем стали огибать по широкой дуге огромный город. Мать указывала дорогу, отец следил за стрелкой топливомера. А я разглядывал тысячи пожаров, кайфуя от вида столбов дыма, опирающихся на грязные языки пламени, и запахов пластика и старой древесины, сгорающих в диком и чудесном огне. Я не задумывался о последствиях вдыхания дыма для здоровья. Мне было семь лет, пожары были развлечением, а эта важная поездка казалась великим приключением в бедной событиями жизни.