Стальные посевы. Потерянный двор - Мария Гурова

представить на месте отца рядом с Лесли. Но если она сегодня начнет признаваться, что действительно страдает, тоскует и (пусть будет Ложной догадкой) имеет к Вельдену встречные симпатии, у Илии упадет мораль окончательно. Пока он размышлял о неприглядных перспективах, ноги принесли его к королевским покоям. Он толкнул дверь легко, она открылась на треть, Илия шагнул в комнату. Бона сидела у камина, закутанная в очередную вязаную шаль. Она услышала, как он вошел, и не обернулась: знала, что без стука входит только король.

– Как твой день? Я скоро дочитаю главу и пойду в постель, – она перевернула страницу и продолжила чтение.

Илия разглядывал ее профиль в теплом свете лампы и камина. Если так стоять, можно представить, что ничего дурного не случилось, что он просто пережил неудачный день и скоро будет обнимать Бону, намеренно шаря руками под сорочкой, чтобы она жаловалась на щекотку и в шутку по ним шлепала. Видимо, он крепко осел в своих мыслях и глава закончилась так скоро – Бона захлопнула книгу, потянулась и взглянула на Илию через плечо.

– Истина! Любовь моя, что с тобой? – Она поторопилась рассмотреть его поближе.

Выглядел Илия и вправду неблестяще. А теперь, когда Бона обратилась к нему «моя любовь», стал выглядеть еще хуже – по крайней мере, маска хладнокровия окрасилась скисшим осуждением.

– Где ты?.. – ворчала она, осторожно поворачивая его лицо за подбородок. – На тренировке что ли?

Илия облизал губу, запекшая кровь снова зазвенела на языке терпким металлом. Следить за попытками королевы проявить заботу становилось сложно. Она ворковала и кружила над ним так, что хотелось произнести что‑то обидное. Но вместо этого Илия остановил ее руку с мокрым платком и сказал:

– Мне известно про твои письма, – он увидел, как ее порхающий взгляд померк. – И снадобья. И про твою ко мне любовь.

Бона опешила, но все, что сделала, – попыталась выдернуть руку. Илия крепко держал запястье.

– Что‑нибудь скажешь? – спросил он.

Сейчас их слова шелестели так тихо, что можно посчитать их признанием любовников, а не выражением горького разочарования.

– Не представляю, что тебе там рассказали…

– Вообще всё, – перебив ее, уточнил Илия, чтобы Бона знала, как бессмысленно теперь отпираться. Поэтому ответа не следовало, и король продолжил: – Как ты там написала? «Мальчик, который пропустил юность и кубарем свалился в глубокую молодость, больше напоминающую зрелость». На родном кнудском ты изъясняешься очень поэтично – мое восхищение.

Он все еще держал ее запястье, а она и не отнимала руки.

– Прости, – робко попросила Бона.

Илия выразительно поджал губы.

– Понятно, – кивнул он, а спустя минуту молчания, в которой хоронил счастливое неведение, добавил: – Хотя бы тебе было меня жаль. Я рассчитывал на другие чувства, но… Ой, не начинай.

Он отмахнулся, когда Бона опустилась на колени и всей позой выразила аллегорию вины. Только Илия больше не нашел для нее веры и отпустил руку.

– Ладно, я все понять могу. – Он пытался оставаться твердым, но голос дрожал. – Кхм, план Вельдена по возврату маннгерда, твои мечты поскорее вернуться на родину и править там в отчем доме – очень возвышенно звучит. Да и… пес с ним, с этим нашим Эскалотом, – не прижилась, не понравилась – поэтому все на благо Кнуда, тоже могу понять. – Илия уставился куда‑то на люстру, втянул воздух носом, и, как назло, в нем витал аромат духов Боны. – Но как так шесть лет жить? Спать, трогать? Ну как так, Бона?

Илия со стороны слышал себя, и звучал он жалко. Сострадание к себе подогнало слезы к ресницам. Но король прогнал их обратно, и мир вокруг размыло в цветные пятна. Она там внизу снова сказала «прости».

– И я так тебя любил, я от всего отказался, – вспоминал Илия. – Никому не давал лезть с обследованиями, лечениями, с их чудесными способами избавиться от недуга. Вообще никого не подпускал. Не приставлял к тебе разведку – пей что хочешь, пиши кому хочешь. А оказывается, чтобы вылечить твое бесплодие, надо было запретить тебе самой покупать заварки.

Ее третье «прости» потонуло в плаче.

– Я… Я не понимаю, как так? У меня в голове не складывается все, что было, с тем, что написано, – Илия мотал головой, а она не стремилась вставать.

В памяти прочно засел текст письма, в котором Вельден настаивал, чтобы королева принесла, наконец, наследника и укрепила свои позиции. Но Бона отвечала, что не хочет связывать себя с Эскалотом, – потом будет сложно его оставлять. План амбициозен, но реален: выплатить долг Радожнам, уговорить Илию вернуть маннгерд или втянуть Эскалот в войну с Курганом, а потом забрать незащищенный округ. Бона вернется в него на правах фельдъярла и присоединит маннгерд к Кнуду. Часть пути пройдена. Но вот феи пришли ко двору и усердно лезли с помощью в борьбе с бесплодием королевы, Вельден заволновался, что обман раскроется, и потребовал от нее прекратить предохраняться. Бона стояла на своем. И Вельдену хватило наглости приехать якобы к Илии, а на самом деле чтобы отчитать Бону за ослушание и признаться Лесли в многолетней влюбленности. Было ли что‑то хуже? Наверно, по оценкам Илии, письмо Боны матери, в котором между эскалотским королем и мертвым кесарем ставился знак равенства. После «совета четырех», напуганная волшебной связью с миром, который надеялась покинуть, Бона излила переживания матери. Тристан, по просьбе Ренары ослушавшийся приказа Илии, еще после потопления экспедиции в проливе Бланша начал слежку за королевой. Отправлялась корреспонденция тайно, но без особой конспирации. Кнудцы в окружении Илии вольготно чувствовали себя, даже слишком. Гильда же, прославленная своей глупостью и попытками всюду влезть, появись она при дворе, рисковала все испортить. Именно из-за навалившихся мелких неурядиц Бона и растеряла последнюю бдительность. Шести писем и последнего осмотра врача из фей хватило, чтобы сделать Илию самым несчастным человеком на Абсолюте.

Он посмотрел вниз – на темном ковре сидела на коленях Бона, светлая в бледно-сером платье и с копной распущенных волос. Ему было до муторности, до мигрени, до тремора обидно. За один день молодой король сделался больным стариком, который не помнил, как живется без боли. Он вдруг представил всю прочую жизнь, в которой больше не будет Боны – ее поцелуев, ее чужеродного акцента, ее холодных пальцев. Илии хотелось ее простить, ведь она уже трижды о том попросила. Подать руку, чтобы помочь ей подняться, сказать «ладно», шмыгнув носом, и отправить спать, пообещав, что он скоро ее догонит. Но предательство есть предательство, а государственная измена – самое тяжкое преступление. Илия не мог уподобляться Боне и ложиться