То было давно… - Константин Алексеевич Коровин

Егор Иванович при этом тихо и ласково посмеялся:

– До чего они пожары любят. Стоючи в коляске, прямо летит. Ну и, правду сказать, тушить ловок, верно. У него дело пожарное поставлено хорошо. Как на войну едет – с огнем сражаться. Он и на войне был, Георгия получил. Еще: если что ему скажешь про сирот – плачет. Сирот любит и еще птиц. Пулярку там, курицу, индейку – никак не ест. «Что ты, разве можно, – говорит. – Яйцо у курицы отнимают – яйцо есть, а потом и ее жрать, ведь это же просто подло…»

А вот – приемная московского полицмейстера Огарева. Каждый проситель входит отдельно.

Слышится из-за дверей кабинета хриплый бас начальника:

– Да ты что?! Да я тебя, да ты мне! Да я!..

Посреди комнаты, у стола, стоит полицмейстер. Перед ним кругленький, небольшого роста, с лисьими глазками московский домовладелец Мелюшин.

– Ваше превосходительство, – говорит Мелюшин. – Вот сын отбывает, в Подольск отправили. Без отца там… В Москву если бы перевели, на праздники пришел бы повидать, а то избалуется там один… Похлопочите, окажите милость.

Мелюшин роняет к ногам полицмейстера толстый пакет.

– Это ты что? Подыми-ка!

Мелюшин падает на колени, плача:

– Не погубите, ваше превосходительство! Осмелился, прямо сам не знаю, как и что…

– Дай-ка сюда, – говорит Огарев, берет пакет, разрывает. – Деньги тут. Сколько?

– Пять тыщ, – отвечает побледневший Мелюшин; плачет, повторяя: – Не виноват, простите… Сын… Никому не скажу, ей-Богу, никому… – и он бьет себя в грудь.

А Огарев считает деньги:

– Пять тысяч, верно. Ну-ка, ты, первой гильдии, давай-ка еще пять и всем говори, коли хошь, – на всю Москву ори…

Изумленный Мелюшин лезет в карман и достает еще пять тысяч.

Огарев садится за стол, надевает очки, звонит звонком. Приходит его военный человек – и здоровенный же! – как морж с усами.

– Ну-ка, давай сургуч!

Морж усатый зажигает свечу. Полицмейстер что-то пишет, вкладывает деньги и письмо в большой конверт. Капает на конверт сургучом, берет печать у своего военного человека и лижет ее.

– Тю-тю, да она мокрая!..

– Я уж лизал, ваше превосходительство, – рявкает тут его здоровенный усач.

Огарев встает, подходит к Мелюшину.

– Ты купец первой гильдии, московский домовладелец, ты, батюшка, человек богатый. Отнеси-ка ты этот пакет в сиротский дом, что на Девичьем Поле, и там возьми расписку. А в письме сказано, что ты, Мелюшин, жертвуешь сиротам десять тысяч рублей. Понял? И знай: сын твой здесь будет, в Спасских. Но ежели мне скажут, что он по трактирам да скачкам, так я его, Мелюшкина сына, я его… Вся кутиловка из головы выскочит… Ведь я вас всех знаю, купцов – и православных, и прочих… У меня приятель был, Куперник. Голова-человек, умный. Он рассказывал мне: Моисей у них был в старину, так вот к нему приходили такие-то – тоже со взятками. А он поглядит да скажет: «Хге», – и из того дух вон… Погоди, думаю. И пришел ко мне мой приятель Куперник, что и ты, – взятку дать. А я на него поглядел, набрал воздуху в грудь да как гаркну: «Хге!» – он так и сел на пол да и елозит-елозит… Я смотрю – до чего смешно он елозит и встать не может… Так, веришь ли, от моего «хге» его в больницу увезли. Вот ведь как в старину бывало…

И московский полицмейстер предобродушно и раскатисто рассмеялся.

«Страшный» огород

Как-то в молодости гостил я у приятеля своего, доктора, который жил у Владимира-на-Клязьме. Вот этот доктор рассказал мне однажды, что недалеко от Владимира река Нерль сливается с рекой Клязьмой и такие там раздольные места, большие луга и озера. И стоит там старый Боголюбский монастырь. И есть древняя колокольня. Вот в этой колокольне, на каменной лестнице, был убит – давно то было – князь Андрей Боголюбский за то, что неправильно Писание понимал. И в пойме реки Клязьмы, в озерах, когда ветер и гроза, то по озерам этим плывут короба с убийцами князя, заросшие чередой и тиной.

– Конечно, это предание, – сказал мне доктор.

И захотелось нам посмотреть озера и реки и как это плавают на них гробы. И пошли мы с доктором, взяли с собой удочки ловить окуней. Приятель мой, доктор, показал мне старую колокольню и лестницу, на которой убили князя.

Был серый день, и озера, на которые мы пришли, волновались свинцовой зыбью. Найдя удобное место на берегу, мы забрасывали удочки. Берега были покрыты густой порослью ольхи и сосновым лесом. Сбоку колыхался разбитый рыбачий челн. Поплавки удочек наших качались на бегущих волнах, синие тучи за лесом предвещали грозу. Ветер креп.

Поплавок пропал, и я вытащил большого окуня. Сажая его в саженку, я увидел, как от другого берега к нам по озеру двигается по воде темная куча камыша. За ней другая. Плывут. «Это, должно быть, короба», – подумал я. И какое-то неприятное чувство вошло в душу, когда они плыли к берегу, прямо ко мне.

Мы вынули удочки и увидели, что на озере плывут еще кучи темных островков. И все – к нам. Ловить было нельзя.

– Ишь, плывут короба, – сказал доктор. – Пойдем в чайную, тут недалеко, на дороге… К вечеру ветер стихнет, лучше будет ловиться рыба.

В небольшом трактире на дороге сели мы с доктором за стол у окошка, спросили чаю. Было видно в окно, как поднялась пыль на дороге и сразу хлынул дождь. Раздался отдаленный звук грозы.

К крыльцу подкатила повозка, и в трактир вошли трое – не то торговцев, не то зажиточных крестьян. Сели они неподалеку от нас за стол, тоже пить чай. Один из них, бородатый, средних лет, сказал:

– Не спорь, Савиныч. Как есть, написано: «Облачок, облачок, и нашел его дьячок». Во, гляди, дьячок нашел. На сорок третьем листе. – И он вынул из-за пазухи старую книгу Священного Писания.

– Пустое говоришь. Всё это зря, – перебил его человек с черной бородой. – Сказано, на шестьдесят пятой: «Яко тело свое омываешь водою банною, так омой ее любовию своей». И боле ничего.

– Не-е, – сказал третий. – Хоша бы мою Марью взять. Пущай ее в баню в субботу. Дабы в храм можно на праздник. А то погану поведешь. Не годится. Вот оно, что на шестьдесят пятой…

– «Облачок, облачок, и нашел его дьячок», – перебил его первый бородач.

– Пустое говоришь, – спорил второй. – «Яко тело свое водою банною…»

– Не свое тело, а ее надо в баню,